Анатолий Азольский - Маргара, или Расстреляйте меня на рассвете

Все могло быть — но надо терпеть, проходить через все мытарства поисков, потому что чем отчаянней они, чем глупее, тем благополучнее будет исход. Без терний путь к звездам немыслим.

Они заснули уже, и разбуженный хозяин никак через дверь не мог понять, кто к ним рвется посреди ночи. Я назвал наконец имя его дочери, наступило молчание, меня впустили, лицо появившейся девушки, той самой особы, страдало, мамаша взметала брови, что-то соображая. И лишь глава семейства радовался чему-то.

— Так… — покачивался он на острых носках узорчатых туфель. — Та-ак!.. Позволительно спросить, молодой человек, почему это вы полгода к нам не ходили, а этой ночью пожаловали вдруг? Что случилось, мой дорогой сопляк? Кто дал наводку?

Растрепанная особа в халатике разрыдалась, а мамаша пришла к смехотворному выводу, расплылась в радостной догадке и приказала:

— Николай, звони в милицию!

Никто не гнался за мной, никто не дернул, как некогда, за рукав на остановке, да и автобусы уже не ходили, пешком одолел я весь проспект и добрался до Киевского вокзала. В зале ожидания нашлось на скамье свободное место, нескольких минут сна хватило, чтоб понять: я тронулся умом в отчаянии, я свихнулся, мне нужен покой и горячий чай; я представил, в какие мучительные раздумья погрузится эта семейка, разгадывая шарады и ребусы ночного визита.

Все-таки поспал. И около девяти утра бы в торгпредстве страны, делавшей ампулы. Просторный холл, за спиной администраторши висит доска с ключами, обхождение западное, с улыбочками, бумажка с названием лекарства изучена, вызван представитель фирмы, он и появился. Высок, худ, прекрасно, не хуже моего голубого, сшитый костюм, любезное наклонение головы вправо, потом налево — на тот случай, если кто-либо из сидящих в креслах знаком… Протянута рука, предложено сесть, полоска бумаги принята и возвращена. Сказано: да, такой препарат есть, но он проходит клинические испытания. “Есть конкретная больная? Кесарево сечение или преждевременные роды?.. Ах, так… Приношу соболезнования… Опытные образцы существуют, однако… Нет, невозможно. Но если существуют некоторые преференции, то…”

Тут-то и дошло до меня: отец ребенка — гражданин той страны, где испытывается лекарство и, возможно, живет Яша рядом с клиникой.

— Да, преференции, как вы говорите, существуют…

— Какие?

“Расстреляйте меня на рассвете!..” — так хотелось сказать. Но не сказал, конечно. Противен стал этот холл, этот тип. Поднялся и пошел.

А тип — догнал. Взял за руку, повел к тому же столу. Посадил. Исчез. Вернулся с коробочкой, “Инъекции через каждый час!” — услышал я и устремился к выходу. Денег на такси уже не было, шофер оказался умнее меня и всего кремлевского жилсектора, взял вместо денег духи. Вылетел врач из лифта, схватил коробочку, скрылся. Я заснул в кресле, вспомнив со страхом, что еще в представительстве, когда получил ампулы, понял: везение кончилось, благоволение судьбы исчерпано. Поднял голову — Маргара в упор смотрела на меня. По виду понял: Аня выжила и живет. И еще понял: она меня почему-то возненавидела. А от врача узнал: младенец, им был мальчик, доживает последние часы своей стремительно короткой жизни.

Мы дождались его кончины, похоронить не дали, трупик увезли в морозовскую больницу. Разделенные двадцатью метрами холла, сидели мы, я и Маргара, не зная, что делать в жизни, которая и для нас прекратилась.

В слезах вышел из больницы, так жалко стало Аню, Яшу, мальчишечку! Долго добирался до дома, спал, что-то ел. Пошел на работу, чтобы прочитать приказ о моем увольнении за прогул. Неудивительно: чем никчемнее планы НИИ, тем устрашающе строже их режимы.

Статья 47-я, два пункта, заодно и пьянку приписали мне. Не скоро примут меня на работу, и какая она будет?

Пить я стал. Опускался — медленно и верно. Что-то надломилось во мне, будто эмиссия в лампе пропала. Снял комнату у одной старушки, угол, чтоб уж быть точнее. Чем-то занимался днем, к старушке притаскивался поздно, всегда имея в кармане четвертинку на утреннее опохмеление. Однажды, совсем оголодав, завалился к старшей сестре, она позвала к столу, были щи, “ты завтра приходи, суп сделаю…” Родня все же. Как-то забежал к родителям. Они глухо молчали, будто кто-то умер, брат смотрел напуганно, сестра злорадствовала, как баба-яга, потому что прописанный в квартире муженек переметнулся к другой. А я посмеивался: обстоятельства изменились, теперь на мне держалось благополучие семьи. Женись я, пропишись у жены — и рухнут все планы их, утратят силу бумаги с квадратными метрами, и отца вышвырнут из очереди на улучшение жилплощади.

Иногда всматривался в себя, незнакомого, стоя перед зеркалом: морда отекшая, ходить стал мелкими шажками, куда-то подевалась танцующая походка охочего до любой юбки парня, анекдотами не сыпал. Таскался по домам чинить утюги и телевизоры, переделывал “Спидолы”, расширяя диапазон до 13 метров, чтоб хорошо слушалась заглушаемая антисоветчина, и однажды “Голос Америки” рассказал мне о каком-то смотавшемся на Запад полковнике. Имя, фамилию, какую страну предал — неизвестно, не расслышал, но все прочее совпадало с биографией Яши: живший в ФРГ отец радушно встретил овцу, сбежавшую из чуждой ей отары. Так и не смотал я витки с гетеродинной катушки, ушел, оставив “Спидолу” раскуроченной. Предупредить Беговую? Опасно. По рассказам Ани, в ее комнате на работе — четыре диктофона, при смене караула наличие их проверяется нарядом, никто вообще не скрывает, что комната насквозь прослушивается. При таких порядках лучше притворяться глухим, немым и слепым.

Не предупредил, не сказал, не позвонил… А надо бы как-то шепнуть, случайно, мол, проходя мимо, услышал я, что будто бы… Но так уж низко опустился я, что не посмел, да и вообще — какой смысл? Сколько лет прошло, раны затянулись, Аню кто-нибудь полюбил, а Маргара — я почему-то верил — вышла наконец замуж. Что им, театралкам, теперь до артиста, которого могут в любую минуту поймать на незнании роли.

В теплые вечера брал я пиво, нес бутылки в дальний угол двора, сидел, смотрел на старух у подъездов. Размышлял. Что держит этих отживающих свой век женщин на Земле? Жизнь унизительно коротка, и удлиняют, обогащают ее не радости, а несчастья, беды, катастрофы, воспоминания о них воскрешают прошлое, былые чувства, и стискивается сердце в упоительной печали. С умиляющим омерзением вспомнится мне когда-нибудь визит к придворному холую на Кутузовском проспекте. Наступит и время, когда Аня возрадуется подзабытым бедам, и слезы станут радостью: ах, как жили, боже, как жили! Какие светлые страдания перенесены: жених погиб на пороге загса, любимый человек пропал и не дает знать о себе!.. Вот она, полноценная жизнь женщины: рождение и смерть детей, уход мужей, измены, появление супруга под утро с фингалом или, того хуже, от соперницы; и голова кружится от нечаянного знакомства, в сладкое забвение впадаешь от вечно незнакомого пота мужчины, руки которого уже на твоих лопатках. Придет пора — и младшая сестра, превзошедшая Риту опытом любви, не захочет быть младшей, взбунтуется, восстанет, и станут они ненавидеть друг друга. Рита, Маргарита, Маргара… При обходе телефонных кабин и в те две ночи на Нижней Масловке с Маргаритой творилось нечто такое, о чем можно и надо только вспоминать — светло и печально, благодаря судьбу за светлость и печаль: Маргара-то — какой-то обряд совершала тогда, будто в танце шла от одного телефона к другому… Люди, люди. Тягучий семейный быт оглушается тресками телевизионных новостей, народы и нации грызут друг друга, живут в мифах, но глянешь в каждого человека — и оказывается: он могущественнее своего народа, он правда, а не вымысел. Но тем и горше осознавать свои ошибки, плевки, которыми осыпали тебя даже самые близкие. Больно, больно было оглядываться назад, хотя и прозревалась в прошлом какая-то прелесть, что ли. Выпали как-то месяцы, когда жил я припеваючи у одной потаскушки, размечталась она вдруг — вот, мол, пойдем когда-нибудь в загс расписываться, а у тебя и костюма приличного нет, так давай в ремонт отдадим голубой, у него залохматились обшлага, брюки облиты чем-то, ну, решай.