Рээт Куду - Свобода и любовь. Эстонские вариации

Словно в дурмане, я отправляюсь на вокзал. Я уверена, что больше никогда не поеду в Москву. Этот город больше не манит меня. К чему теперь тайно ждать встречи с Размиком?! К чему теперь клиенты Карлы, вся эта торговля картинами?! К чему вообще все искусство и мои рисунки?!

… Бунт мой длится всего два месяца. Конечно же, у меня есть дела в Москве. Карла прав: добытую с таким трудом служебную визу необходимо использовать. Только Карла умеет выбивать служебные визы для совершенно неподходящих людей вроде меня. Но мой хозяин всегда знает, чего он хочет. И получает то, что хочет.

В данном случае он хочет, чтобы я поехала в Москву. И я еду, такая несчастная и — безумно счастливая.

Поначалу я надеюсь, что мой армянин сам меня отыщет.

Обзваниваю всех людей, от которых хоть раз слышала упоминание о Размике. Теперь о нем упоминаю я. Намекаю, вплетаю его имя чуть ли не в каждую фразу. Завожу разговоры об армянском искусстве. И нарываюсь, в конце концов, на национальный вопрос. Армян ненавидят, называют дельцами, считают, что они позорят настоящее искусство. Я в растерянности внимаю.

Выясняется, что еврей-редактор художественного журнала, который, как я думала, хвалит меня только благодаря Размику, презирает моего армянского друга как “известного делягу”. Я потрясена. Но еще больше потрясена признанием, что ко мне редактор благоволит из-за теплых воспоминаний о курортах Пярну. Стало быть, в Москве меня поддерживают не армяне, а моя маленькая родина, которой я выносила такие предательские приговоры. Оказывается, “черножопых” в Москве презирают еще больше, чем в Эстонии оккупантов, и в числе этих презренных — и мой Размик.

А Размик еще уверял, будто бежал из моего городка, спасаясь от недружелюбных замечаний моей матери. И при этом преспокойно живет в Москве, в которой русские пылают гневом против нашествия “черных”! Пожалуй, редактор прав и Размик, возможно, действительно “деляга” — и куда более сноровистый, чем Карла. Или, по крайней мере, деляга новой формации, которого мне трудно раскусить.

Эстонские художники живут в Эстонии. Размик и его друзья — в Москве. Наши художники говорят на родном языке, Размик безукоризненно говорит по-русски. Размик живет в Москве, его брат — в Париже. Наверно, это свойство талантливого народа. Так евреи есть повсюду. Только представительница крошечного народца, вроде меня, может быть шокирована таким положением дел. В больших городах больше возможностей для роста, для развития… Для делячества?!

Да, я все-таки чувствую себя оскорбленной, и так просто это не проходит.

Я оскорблена, но Размика не встречаю ни в этот свой приезд, ни в следующий. В третий и четвертый приезды тоже не встречаю. Моя оскорбленность переходит в отчаяние. Отчаяние — в тупое бесчувствие. Бесчувствие — в жажду развлечений. Я окунаюсь в развлечения, принимаю каждое приглашение. Мало того — сама напрашиваюсь в гости. Где-то в глубине души я надеюсь случайно встретить Размика, но сама себе в этом не признаюсь. Внушаю себе, что веселюсь, чтобы таким способом окончательно избавиться от армянина.

Но добиваюсь я только одного: избавляюсь от состояния творческого горения, сопутствовавшего мне в прошлые приезды. Поезд всегда давал мне самые лучшие идеи для рисунков, прогулки по большому городу — тоже. Теперь вдохновение исчезает, остается усталость и какое-то неуловимое ощущение неумытости.

Но ведь я бываю исключительно в избранном обществе… Все здесь знакомы друг с другом с незапамятных времен, как они сами утверждают. Откуда же это ощущение гадливости? Неужели от случайных объятий, невинных поцелуев в щечку? Но я же не удаляюсь в соседнюю комнату, не позволяю мужским рукам утвердиться на моей груди или бедрах — не позволяю всего того, что делается весело, по-приятельски в моем поле зрения и рядом со мной!

Но позволяю же я по-дружески обнимать и целовать себя! Меня охватывает непреодолимое отвращение к чужим мужским рукам. Я проверяю себя еще и еще… Результат все тот же, я неисправима.

Затем, словно вспышка молнии, меня настигает понимание, что Размик никогда не найдет меня в этих компаниях. А если бы и нашел, для меня невыносимой душевной мукой было бы видеть, как он “по-братски” щупает тело какой-нибудь своей приятельницы из мира искусства — ведь все здесь знают друг друга с незапамятных времен …

Я собираю свою дорожную сумку у армян, которые обычно предоставляют мне ночлег. Больше я в Москву не приеду. Дела идут паршиво: Россия катится под гору! Такой деловой разговор Карла сумеет понять.

Тут звонит телефон. Я равнодушно слушаю армянскую тарабарщину. Наверно, звонит кто-то долгожданный — недаром же мать семейства так радостно возбуждена.

Завидую, вздыхаю.

Оказывается, это меня. Я не догадываюсь спросить, кто он, наш общий знакомый, безразлично беру трубку. И в полуобмороке сползаю на пол. Слышу голос Размика, его тревожные “алло” — и растягиваюсь в полный рост.

Хозяйка приносит нашатырный спирт, трет ваткой мой кровоточащий лоб: падая, я ушиблась о край столика.

Говорю, что это метрофобия. В Москве нынче считается очень изысканным страдать от метрофобии. Многие художники вообще не пользуются подземкой, не выносят нехватки воздуха, озлобления, написанного на лицах, грубой толкотни. Я голодна, не выспалась да еще и страдаю метрофобией — причин для обморока вполне достаточно. И все же мне кажется, что хозяйка глядит на меня чересчур подозрительно. Размик — честь и слава армянской общины, а я всего-навсего странная пришелица, которую поддерживают в основном ради давнего уважения к Эстонии, преуспевшей больше других бывших союзных республик.

Моя маленькая родина и сейчас окружает меня спасительным сиянием, хотя официально Эстонию положено считать “угасшей звездой”. Однако прекрасные воспоминания москвичей о давних прогулках по морскому побережью позволяют мне быть почетной гостьей. Надолго ли? Пока не угаснут последние воспоминания? И последние помнящие? Но к уважению примешиваются осторожность и подозрительность.

Разумеется, я очень скоро опровергаю все разговоры о том, какие эстонцы оголтелые националисты, как они ненавидят все русскоязычное. Мое присутствие здесь — лучшее доказательство. Мне верят, мне кивают, но какой-то смутный оттенок недоверия остается во взглядах. Каждый мой странный поступок подтверждает, что от эстонцев можно ожидать чего-то опасного, неуместного, предательского…

А обморок — явление, безусловно, необычное — объясняй его хоть метрофобией, хоть какой иной причиной. Хозяйка вновь появляется передо мной, со строгим и осуждающим видом. Или мне только кажется?

Из-за обморока я опоздала на таллиннский поезд, это воля судьбы. Я должна видеть Размика, слышать его голос. Я должна, я хочу… Лежу, прижимая к носу ватку с нашатырным спиртом, и строю планы встречи. По телефону? Нет, голоса Гаянэ я не вынесу. В мастерской? Нет, там может оказаться какая-нибудь натурщица. Обнаженная! Я этого не переживу. Ужасно, если я свалюсь в обморок к ногам какой-то голой тетки, которая, наверняка, еще и любовница Размика.