Рээт Куду - Свобода и любовь. Эстонские вариации

Божественное слово “Париж”! Я не знаю, плакать мне или смеяться. Пишу Андрусу, что вместо эстонского психолога еду лечиться у французских художников. Я трусиха и не осмеливаюсь позвонить. Пусть ему останется от меня только письмо; со словами он всегда управлялся ловчее меня. Я не хочу слушать его оскорбительные и обвинительные речи, даже по телефону.

И все же в аэропорту я набираю номер Андруса. Номер моего дома, потому что только сейчас, когда объявлена посадка, я понимаю, что вновь бегу — из дома, от близких.

Я побывала у Андрусова знакомого психолога и ночи напролет беседовала со своей жиличкой о Париже. Чтобы отправиться туда, я больше не нуждаюсь в помощи Размика или Андруса.

Я свободна.

Или бесчестна.

Как взять…

Я уверена, что из уст Андруса услышу сочную мужскую брань, которой он пользуется лишь в крайних случаях. Но пользуется! Он не рефлектирующий художник, он человек дела. Но теперь он может быть и мною доволен. Я тоже стала “человеком дела”, борцом, почти что спортсменкой!

Пусть он бранится! Пусть говорит, что угодно. Этот мужчина всегда магнетически влиял на меня. Даже сейчас, когда объявляют мой рейс. Я никак не могу не набрать номер Андруса.

Наконец, слышу в трубке громкое “алло”. Нет, голос у Андруса — не как у умирающего. Пусть кричит “алло”, я не отзовусь. Пусть хотя бы его жизнерадостный тон ободряет меня в Париже. Тон, которым и я когда-нибудь овладею. Без мужской помощи, сама, без сочувственного участия… Выдержать, не разрыдаться!

И все же в моих глазах стоят слезы, как будто уезжаю не я, а Андрус.

— Ну, Рийночка, беглянка ты моя ненаглядная, скажи мне что-нибудь на прощание! — Андрус удивляет меня в очередной раз.

Его голос звучит вовсе не обиженно, скорее нежно, ласково — почти что любовно.

— Хорошо, что ты догадался, — шепчу я.

— Кто еще так шмыгает носом, как ты! — поясняет Андрус.

Он не говорит: “Я люблю тебя”; он ни разу еще не сказал это по собственной инициативе. О любви мужчины следует судить по делам. Кто не поймет, тому и слова не помогут. Типично эстонский подход? Или типично Андрусов?

— Уже объявили посадку! — печально сообщаю я.

— Ну так беги! — он всегда деловит. — Летом приеду с ненавистными тебе спортсменами, привезу кое-что пожрать. Постарайся до этого не умереть с голоду!

— У ме-еня зна-акомые в Париже, и этот владелец галереи… — Я не могу продолжать, я реву, мои плечи трясутся и соленые слезы заливают мне рот, делая разговор невозможным.

— Не позволяй знакомым ободрать тебя как липку! — наставляет меня Андрус, пытаясь вновь воскресить свою речь простого парня. — Не позволяй лапать себя своему армянскому двоеженцу! Конечно, если ты думаешь, что парижская любовь шикарнее эстонской, но…

— Я думаю, что я люблю тебя, — шепчу я.

И тут даже Андрус замолкает.

— Беги, отстанешь от самолета!

Впервые за все время нашего знакомства я слышу в голосе его что-то вроде слез. Это нечто новое, удивительное. Ради одного этого стоит лететь в Париж.

— Бегу! — кричу я почти в экстазе.

— Пошли телеграмму, если до лета тебе потребуются деньги, — заканчивает мой спортсмен-благодетель. — Одной художнице наша контора кое-как сумеет помочь, только не срамись, не побирайся там…

Я уже не плачу.

В аэропорт я ехала беглянкой; в самолет сажусь полноправной представительницей своего города. От несчастья к счастью всего один шаг, один телефонный разговор, один голос, который не презирает меня. Счастливое перерождение!

И все же я чувствую себя найденышем, которого подобрали между мощных опор Эйфелевой башни, чтобы доставить на пляс де ля Конкорд и снова бросить у чьей-то двери. Place de la Concorde, au fond, la Tour Eiffel… Эйфелева башня удаляется все дальше, и, наконец, детским глазам открывается северный городок. Я никогда не чувствовала себя в родном городке так уютно, как в Париже… Рассказывают, что моряки порою сходят на берег в далекой гавани и наотрез отказываются плыть дальше, потому что именно здесь они нашли утраченное чувство родного дома.

Маршруты перелетных птиц до сих пор остаются загадкой. Странное поведение людей и вовсе не изучается. Птицы вольны преодолевать границы и расширять понятие дома. Странствующих искателей родного дома порою сторонятся, как прокаженных.

Я знаю, что никогда не скажу матери о том, что чувствую себя найденышем. Ни матери, ни родине. Почему я не могу всех их любить в Париже? С каким вдохновением показала бы я Андрусу свои любимые тропы в этом городе! И в первую очередь — Place de la Concorde, au fond, la Tour Eiffel.

Я еду из дому домой.

Лечу. Я не могу не летать. И, подобно перелетной птице, я не могу перестроить свое ощущение дома в стены, крепости, колючую проволоку, высящиеся до небес пограничные заставы.