Рээт Куду - Свобода и любовь. Эстонские вариации

Я ловлю себя на том, что все это время почему-то так и не спросила себя, отчего живу в родительском доме, а не в своей таллиннской квартире. Да, я помню, что заболела. Какая-то странная простуда, которую я подхватила после дня рождения отца. Я приехала, заболела и осталась.

Но со дня рождения отца минуло уже три месяца.

В последние две-три недели отец и мать все чаще говорят о жильцах и о квартплате. Филиппики отца против нравов жильцов становятся все пламеннее, но я настолько углубилась в пробудившуюся вновь страсть к рисованию, что до сих пор не связывала эти споры с собой. Меня все время преследует какое-то странное ощущение безвременья. Словно я только что куда-то прибыла — и не могу вспомнить, куда именно. Даже не могу связать свои детские воспоминания с той, кем я стала. Что-то, видно, не то — во мне, или в детстве, или во всем сразу. Эти две половинки как-то не стыкуются, и мне остается одно — смотреть из окна своего родного дома, убегая от невнятных предчувствий и страхов в еще более невнятные и пугающие рисунки…

И вот теперь даже этих рисунков у меня нет! Словно кто-то похитил тайный ключ к моим страхам…

Боль этой новой потери отбрасывает все сомнения. Мне необходимо отослать назад доллары, отдать их обратно, отдать, отдать!…

Но в голове вдруг опять проворачиваются все разговоры отца о жильцах и деньгах. Я ведь жила за счет родителей, оставаясь им чужой! Я, которая хуже и несноснее любого жильца, слушала разговоры отца тупо и совсем безучастно. Я не предлагала сдать мою таллиннскую квартиру и не догадывалась уехать. Только торчала за своим еще с детства знакомым столом, чтобы глядеть в окно и рисовать.

И вот я впервые в жизни принесла деньги в дом…

Нет, я не имею никакого права требовать назад свои картины. Знаю, родителям постоянно недостает денег. К тому же я уверена, что часть этих долларов уже уплачена за квартиру. Значит, бессмысленно встречаться с Андрусом. Рисунки, наверно, уже перепроданы, да мне и не на что их выкупить…

Я сижу за письменным столом своего детства, уставившись в знакомый вид за окном. Затем начинаю панически набивать вещами сумку. Немедленно назад, в столицу, все, хватит, я должна куда-то уехать, прочь, про-о-о-очь… Меня корежит, словно острая боль пронзила все мое существо. Я больше не вынесу мертвую тишину за семейным столом. Из-за меня у них нет внуков; у меня никогда не будет ни серебряной, ни золотой свадьбы. А ведь когда-то мои родители были счастливы, что их дочь оказалась самой завидной невестой в нашем городке. Я сама все это истребила, изничтожила, превратила в пыль и прах. А теперь у меня нет даже и моих рисунков. Единственного, по чему я тоскую.

И тут я слышу требовательный стук в дверь и голос матери: “Тебя спрашивает Андрус”.

Моя дорожная сумка почти собрана. Я принимаю боевую стойку, желая как можно скорее спровадить гостя, и кричу: “Войдите!”.

Андрус появляется в проеме двери и застывает в неподвижности.

Я всегда избегала красивых мужчин. И не очень высоко их ставила. И еще я думала, что разучилась краснеть. Но тут я чувствую, как краска заливает меня до ушей.

В полумраке зимних сумерек Андрус кажется не живым человеком, а каменным изваянием, какой-то удивительной скульптурой.

Я отступаю к окну, как дошкольница, которую пытаются показать чужому дяде.

— Успокойтесь, — слышу его голос, — я помогу вам вернуть рисунки! Успокойтесь, прошу вас. Я ведь всегда любовался вашими рисунками — с раннего детства, и в школе, и всю жизнь. Когда я узнал, что ваша мама собирает эти рисунки, роется в старых газетах и в помойном ведре, я… Да это и неважно! Одним словом, я понял, сколько боли вам причинили! Я должен был догадаться, что в один прекрасный день вы захотите их вернуть… Я еду в Париж. И мог бы взять вас с собой. Я еду на машине. Визы — на моего приятеля, а он сломал ногу, так что переоформим на вас…

Париж? Снова Париж?! И я могла бы еще раз прогуляться его улицами, побродить по станциям метро?… В каждом городе у метро совершенно особый запах, как у кожи каждого человека. Но вдыхать его можно только вблизи. Я не хочу осматривать парижские достопримечательности, но я чувствую, что хочу еще раз вдохнуть запах этого города. Как запах самого близкого человека. А там будь что будет!…

— Спасибо, — неожиданно для самой себя произношу я. — Когда выезжаем?

— Прямо сейчас, — Андрус начинает говорить быстро и деловито. — Мой друг вечером отправляется в Финляндию, завтра утром швейцарская виза будет переоформлена, друзья дадут факс в посольство…

— Почему в Финляндию? — беспомощно лепечу я.

— В Эстонии швейцарскую визу получить негде. Латыши и литовцы могут получить ее в Риге, эстонцам приходится ездить в Финляндию, — терпеливо объясняет Андрус. — Не беспокойтесь: пообещал — сделаю. Я вам не художник какой-нибудь!…

С трудом, наконец, понимаю, что выезжаем действительно прямо сейчас, но на какой-то другой машине. И направляемся пока что в Таллинн…

Торопливо прощаюсь с родителями. Они слишком поражены, чтобы радоваться или протестовать…

Давняя таллиннская знакомая, почти подруга, узнала, что я собираюсь в Париж. Взрыв зависти и экстаз уступают место настойчивым поучениям:

— Ты хорошо знаешь своего спутника? Помню, совсем недавно ты говорила, что ни у одного из твоих друзей нет машины.

— Две недели, — лепечу я в ответ и, видя в глазах приятельницы сочувственный испуг, торопливо добавляю, — это машина у него всего две недели, а дружим мы с детства.

Правда — а что я знаю о своем попутчике? Спортсмену положено быть бесчувственным болваном, но Андрус почему-то не таков. И это меня злит. Его деликатная улыбка бесит меня, а пронизывающий насквозь взгляд превращает в подростка. К тому же несколько раз я замечала на его лице это особенное выражение — то самое, которое давно ненавижу. Я всех мужчин презираю. Особенно спортсменов. Эстонских спортсменов — тем более. От того, как они хотят женщину, меня с души воротит. Тошнит. Не хочу, чтобы меня хотели! И не хочу ничего другого — ни любви, ни страсти, ни верности!…

Но не говорить же все это приятельнице. И я отвечаю:

— Это соседский парень. Ну да, всего-навсего сосед, так что не волнуйся!

Однако почти-подруга сверлит меня недоверчивым взглядом:

— Машина? Две недели? А водить-то ее он умеет?

Назавтра я задаю вопрос почти-подруги Андрусу:

— Вы говорили, что машина не обкатана, хотя и старая. Отчего же она не обкатана? Вы вообще умеете ездить, как положено в Европе?

Он делает круглые глаза, однако отвечает:

— Я гонщик-раллист, состязался на европейских трассах. До этого занимался мотоциклетным спортом, был чемпионом Эстонии…