Валерий Мухарьямов - Трудное счастье Борьки Финкильштейна

По окончании рабочего дня он всякий раз спешил в маленькую пивную при бане, которую после легендарного полета Гагарина в народе окрестили “Байконуром”, отдавая дань веянию времени. И хотя сам космонавт ни в бане, ни в пивной замечен так и не был, название привилось, тем более что механизм сливного бачка в туалетной комнате этого заведения приводился в действие нажатием красной кнопки с волнующей надписью “ПУСК”, что подспудно напоминало любителям пива о великих космических завоеваниях нашей страны.

И вот здесь, в “Байконуре”, с ним порой происходили метаморфозы, о которых он потом вспоминал с гордостью, относя их к главным вехам своей жизни. Когда количество и качество выпитого образовывали вкупе всегда им искомую, но не имеющую постоянной формулы комбинацию, на Борькиного отца снисходило некое вдохновение, наливавшее все его тщедушное тело если и не исполинской силой Голиафа, то уж во всяком случае дерзостью и самоуверенностью Давида. И тогда, еще сильнее запрокинув голову, отчего его веки, как у дорогой куклы, со стуком падали вниз, он вместо ожидаемого “ма-ма” неожиданно громко произносил: “Это кто здесь дурак?”

Поскольку вопрос не адресовался кому-либо конкретно, то посетители, пробираясь от буфетной стойки на свободное место, благодушно отодвигали старшего Финкильштейна с дороги полными пивными кружками, справедливо относя его патетическое восклицание к разряду философских рассуждений, присущих завсегдатаям всякой пивной.

Но, случалось, находился какой-нибудь подвыпивший чудак, который заинтересованно спрашивал: “Ты чего это, пархатый?”

“Это кто здесь пархатый?” — уже с вызовом поворачивался он на голос, расправляя свои покатые, похожие на чахлую елку плечи.

Что уж придавало ему в этот момент смелости, одному Богу известно, но он с такой молодецкой удалью начинал наседать на противника, как будто сам Моше Даян стоял за его спиной, размахивая сионистской дубиной.

Чаще всего, в знак примирения, ему со смехом наливали водки или пива, но иногда, видимо в пику реакционным силам Израиля, он получал несколько тычков в ребра, после чего, удовлетворенный, отправлялся домой.

Еврейская часть населения барака презирала Борькиного отца, видя в его пьянстве причину не только ужасающей “небогатости” Финкильштейнов, но и всех бед еврейского народа с ветхозаветных времен.

Что касается матери, Цецилии Марковны, то эта добрая женщина, постоянно болея всеми известными врачам местной поликлиники болезнями, почти не вставала с постели. Она настолько любила Борьку, что, глядя, как он стирает в большой алюминиевой кастрюле оконную занавеску, снятую с мутного окна по случаю грядущего праздника Первомая, умилялась до сердечных колик и обмороков. Давно смирившись с неудачей своей собственной жизни, Цецилия Марковна с надеждой смотрела на рослого, не по-еврейски широкоплечего красавца-сына с влажными как у отца ноздрями тяжелого угреватого носа и верила в его счастливую звезду.

Ленин, тот, что жил напротив уборной, никогда не кичился своим близким знакомством с высокопоставленными пациентами вверенного ему буйного отделения и, сохраняя добрососедские отношения со всеми жителями Еврейского барака, иногда заходил к Финкильштейнам, чтобы осмотреть мать. Он мерил ей давление, щупал пульс и долго, прижимаясь к спине чутким монгольским ухом, слушал биение больного сердца. Закончив осмотр, он удрученно перечислял мудреные названия необходимых матери новейших лекарств и, выйдя с Борькой в коридор, неизменно повторял: “Покой, только покой — никаких волнений. Вот то единственное лекарство, которое вы ей можете дать”. Увы, это было правдой.

Еще в третьем классе знакомый не понаслышке только с двумя профессиями — гардеробщика и врача — Борька после некоторых колебаний, жалея мать, окончательно решил стать доктором, твердо веря, что, выучившись, сможет поставить ее на ноги.

Друзей у Борьки не было, если не считать малолетнего Петюню, случайного сына разбитной и смешливой Аньки. Иногда, вглядываясь в его лицо с коротким приплюснутым носом и близко посажеными глазами, в которых непрерывно прыгали бесовские огоньки, Анька непритворно терялась в догадках: “Господи, а в кого он может быть?”.

В характере Петюни опасно сочетались два свойства: шкодливость и необыкновенная изобретательность. Его выходки порой были настолько остроумны, что Анька, чиня над сыном справедливую расправу, едва оправдывала фальшивыми всхлипами льющиеся у нее от смеха слезы. Разложив свое чадо на фамильном сундуке, она порола его бельевой веревкой, разбрасывая по комнате деревянные прищепки.

— Ох, не вовремя я тебя зачала! Ох, поспешила дура! — причитала она.

Следует пояснить, что Петюня родился накануне отмены запрета на аборты.

Рожала его Анька без мужниной поддержки, поскольку за два года до этого ее Степан, пытавшийся по пьяному делу ограбить здешнюю пожарную часть, уже работал где-то на одной из комсомольских строек Крайнего Севера.

На суде, в своем последнем слове он был краток и убедителен. Повернувшись к сидевшей в первом ряду заплаканной жене, Степан с несвойственным ему надрывом сказал:

— Жди меня, Нюр. Продашь мой шевиотовый костюм, — убью!

Суд не принял во внимание черепно-мозговую травму, полученную им при строительстве Московского метрополитена, и дал срок на всю катушку.

Ждала ли его Анька, Бог ее знает, но то, что присыпанный нафталином костюм до сих пор висел в ее шкафу, это точно.

А плохо знавший хронологию событий Петюня, мстя за героя-метростроевца, чью фамилию он носил, находился в перманентном состоянии войны с недавно вселившимся в Еврейский барак участковым уполномоченным Соловейко. По слухам, Соловейко принимал участие в задержании Степана и даже выбил из рук отчаянно сопротивлявшегося преступника декоративный пожарный топорик, украденный им с Доски почета прославленной части.

Не секрет, что в этом противостоянии все дружно поддерживали Петюню. Участкового не любили, и было за что. Соловейко, например, имел дурную привычку надолго занимать по утрам уборную, что выбивало весь первый этаж из сложившегося за долгие годы привычного жизненного ритма. В такие минуты напряженные жильцы собирались в Ленинском углу и, словно зрители в ожидании открытия занавеса, принужденно вели негромкие разговоры. Первой не выдерживала Роза Яковлевна, занимавшая очередь для своего мужа, барабанщика симфонического оркестра. Она подходила к двери уборной и, приникнув зачем-то к ней ухом, раздраженно стучала по тонкой фанере.

— Послушайте, — говорила она, пытаясь голосом донести до затворника всю важность сообщаемой информации, — мой Георгий Дмитриевич торопится на репетицию. Поймите, ему нельзя опаздывать.