Валерий Мухарьямов - Трудное счастье Борьки Финкильштейна

Ленин уехал по контракту на три года в Монголию, откуда присылал Борьке длинные послания, называя их “Письмами издалека”. В них он жаловался на климат, местную пищу, неподдающийся изучению тарабарский язык и даже на психов. “Нет, Боря, — писал он, — не тот здесь псих, не тот. Фантазии у них не хватает”.

А однажды вечером, когда бабушка Смирнова при большом стечении народа и с молчаливого согласия Руфы била в коридоре тряпкой пьяного Калимулина, приехал неизвестно где пропадавший после отсидки Анькин Степан. Он торжественно вошел через парадный вход с двумя фибровыми чемоданами, в зеленом плаще “болонья” и, что поразило жильцов больше самого его приезда, — в шляпе. Не нарушая общего молчания, возникшего при его появлении, он поставил чемоданы около своей двери, сбросил с табуретки спавшего кота из четырнадцатой комнаты и, сев на его место, только теперь буднично спросил: “Ну, что тут у вас?”

А когда выскочившая из комнаты Анька, щупая воздух вытянутыми перед собой руками и бессознательно отталкивая ногой испуганно жавшегося к ней сына, медленно пошла с широко распахнутыми, но невидящими глазами на голос мужа, Роза Яковлевна бросилась за валокордином.

Утром, бреясь перед зеркалом, Степан говорил жене, поглядывая на спящего Петюню:

— Скажи на милость, как на меня похож. Это ж надо, так угадать…

За завтраком осмелевшая Анька попыталась выяснить, где же он все-таки столько времени пропадал, и тогда Степан, положив ей на спину широкую, как лопата, руку, отчего она тут же потеряла дар речи, основательно объяснил:

— Да вот, понимаешь, такая штука приключилась.

На руке у него под синим восходящим солнцем было незатейливо написано “Север”.

Зи-Зи из школы уволилась и для того, чтобы получить для Маньки место в детском саду, не без помощи Саши Либермана устроилась туда заведующей.

Соседи обожали ее за ангельский характер и всегдашнюю готовность помочь. Она навещала в больнице сильно сдавшего сапожника Фридмана, получала по доверенностям чьи-то пенсии, делала заказанные покупки и даже, по просьбе Соловейко, рисовала заголовки для стенной милицейской газеты. Зиночка слегка располнела, что удивительно шло ей, и как-то зашедший на огонек Либерман пошутил:

— А вы все хорошеете, Зинаида Зиновьевна. Балует вас наверно Борька, ох, балует.

Зиночка облизала деревянную толкушку, которой она мяла в кастрюльке вареные картофелины, и, с улыбкой взглянув на лежавшего на диване с книгой в руках Борьку, пожаловалась:

— О чем вы говорите, Саша? Да он с этой учебой за все время ни разу и не вспомнил обо мне.

— Так уж и не вспомнил? — засмеялся Либерман, с умилением глядя, как Манька сажает на горшок крохотную Цилю. — Что-то не верится.

А Борька Финкильштейн умиротворенно слушал их болтовню и с удовольствием шевелил вылезшим из дырявого носка большим пальцем. Счастье переполняло его.