Валерий Мухарьямов - Трудное счастье Борьки Финкильштейна

Соловейко затаивался. И тогда она пускала в ход последний аргумент. Наклонясь к дверной щели, Роза Яковлевна заговорщицки шептала:

— Товарищ Соловейко, вы же партийный.

И когда, наконец, участковый, широко распахнув дверь, появлялся на авансцене, она радостно кричала в глубину коридора:

— Георгий Дмитриевич, вы слышите? Сейчас идет бабушка Смирнова, а потом уже вы.

— Да, да, — раздавалось в ответ. — Спасибо, Розочка. Иду!

И все знали, что в этот момент Георгий Дмитриевич, отложив в сторону партитуру какого-нибудь Дебюсси или Равеля, сбрасывает с себя шелковый халат, готовясь к долгожданному выходу.

Борька тоже не любил участкового. Не любил уже за то, что слова “еврей” и “жид” тот искренне считал синонимами и в разговоре отдавал предпочтение второму, боясь, что слово “еврей” — это все-таки полуматерное слово.

Два раза в месяц, восьмого и двадцать третьего числа, Соловейко приходил домой навеселе. Имея два боевых ордена и медаль “За отвагу на пожаре”, он панически боялся своей худосочной сварливой жены Серафимы и, если позволяла погода, в эти дни покорно ночевал в сарае.

Однажды, видимо, превысив разумный предел выпитого, участковый улегся спать, оставив на улице свои милицейские сапоги, чем и не преминул воспользоваться сообразительный Петюня. Стащив у матери шматок нутряного сала, он жирно вымазал им голенища соловейковских сапог.

К утру перед дверью сарая стояли лишь обгрызенные крысами жалкие опорки.

Следует отдать должное сыщицкому чутью участкового: уже вечером Петюня лежал животом на сундуке и с каждым ударом бельевой веревки все больше убеждался в правоте матери о несвоевременности своего зачатия.

Правда, через день, зайдя к Финкильштейнам, он сел на кровать к Цецилии Марковне и после вежливого вопроса о ее здоровье, прозвучавшего как “Что, теть Циль, жива еще?”, обратился к Борьке с предложением сделать из сухой марганцовки и куска припасенного им карбида бомбу для Соловейко. Цецилия Марковна закатила глаза.

Война вступала в новую фазу.

Во время зимних каникул умер Борькин отец. Умер тихо и сразу, стараясь доставить семье как можно меньше хлопот. Прежде чем навсегда закрыть свои виноватые глаза, он, почему-то подмигнув, коротко выдохнул: “Учись, сынок”.

И было непонятно, то ли он конкретизировал завет основателя государства, то ли призывал Борьку воспользоваться его, отцовским, опытом жизни.

Деньги на похороны собирала Маркариха. Она ходила по бараку с тонкой заранее разграфленной ученической тетрадкой, куда аккуратно вносила номер комнаты, фамилию и жертвуемую сумму, после чего в соответствующей графе ставила галочку и давала расписаться. Женщины вздыхали и обязательно вспоминали о том, что покойный за всю свою жизнь не сделал никому ничего плохого. Бабушка Смирнова, отдав три рубля, подвела итог: “Хороший был человек, даром что иудейской нации”.

Врачи с трудом удержали Цецилию Марковну на этом свете, но с некоторых пор к ней стала являться по ночам жидкая тень отца Финкильштейна с восторженными рассказами о прелестях загробной жизни, удивительно напоминавшими письма двоюродной тетки Розы Яковлевны из Израиля.

И только к весне, когда закапало с крыш и над окном набухли и потемнели промокшие обои, он исчез навсегда, унеся с собой назойливый запах одеколона “В полет” и, как подозревала Цецилия Марковна, свою одежную щетку, так и не найденную ею в кармане синего халата.

В школе Борька был самым старшим среди учеников — в начале весны ему исполнилось восемнадцать. Дело в том, что в первый класс он пошел на год позже своих сверстников — не было денег, чтобы купить обязательную ученическую форму.

Учеба давалась ему легко и не вызывала интереса. И хотя все учителя были им довольны, в их памяти он не выделялся ничем, кроме, разве что, своего роста.

Сложные отношения были у Борьки с физкультурой. В десятом классе он совсем перестал ходить на уроки к молодой и красивой Эльзе Арвидовне, которую все ученики называли просто Эльзой. Дочь латышского репатрианта и немецкой коммунистки, Эльза уже полгода с гордостью отстаивала честь Советского спорта в секторе для толкания ядра.

— Финкильштейн, — окликала она его в школьном коридоре на чистейшем русском языке.

— Гутен морген, фрау Эльза, — пытался сразу расположить ее к себе Борька.

— Вы иметь намереваться получить аттестат? — выстраивала она риторический вопрос почти из одних глаголов.

— Конечно, иметь… намереваться, — не спорил с ней Борька, из вежливости отвечая в том же духе.

И тогда Эльза, больно тыкая его в грудь крепким пальцем толкательницы, несколько раз повторяла:

— Посещать занятий… Посещать занятий…

И, окидывая взглядом его крепкую фигуру в затрепанной, короткой гимнастерке, с улыбкой добавляла:

— Ах, какой мог бы стать атлет!

Мог бы. Но мог ли сказать Борька молодой и красивой Эльзе, что нет у него не залатанных черных трусов и обыкновенной белой майки? Да и поняла бы его благополучная Эльза, жившая в той самой высотке, что торчала над дровяными сараями за его окном? Вряд ли.

Значительно больше досаждала ему их классная руководительница, математичка Зинаида Зиновьевна, пришедшая в школу год назад, сразу после окончания института. Маленькая, с тонкой талией и высокой полной грудью, она сразу получила от учеников опереточную кличку Зи-Зи, что, впрочем, не соответствовало ее очень скоро проявившемуся деспотическому нраву. Уже спустя две недели многие десятиклассники с цепенящим ужасом вспоминали о возникших было при ее первом появлении эротических фантазиях. Больше того, желчный, мстительный и сумасбродный характер Зи-Зи надолго поколебал веру ребят в основополагающее значение сексуальных отношений.

Вскоре все уже знали, что математичка не замужем, что есть у нее трехлетняя дочь Манька, с которой она живет где-то в Мытищах, снимая угол у старой набожной бабки. Знали, что отец Маньки, пообещав жениться, сбежал еще до рождения ребенка, и это обстоятельство вызывало среди учеников безоговорочное одобрение и понимание.

По православным праздникам, а их оказалось на удивление много, мытищинская бабка с утра уходила в церковь, и Зи-Зи ничего не оставалось делать, как брать дочь с собой в школу.

Полная, флегматичная Манька, сидя целый день за учительским столом, чертила на листе бумаги только ей понятные буквы, или с интересом читала таблицы Брадиса. Случалось, что она отчетливо пукала, и тогда голос Зи-Зи поднимался до звенящего, заставляя самых смешливых учеников до слез прикусывать губу.

Живя тяжело, о чем говорили “поехавшие” чулки и аккуратные штопки на локтях кофтенок, Зи-Зи ни в ком не искала сочувствия и держалась с какой-то злой, истеричной независимостью.