Евгений Даниленко - Ангелочек

Впрочем, врачи хором утверждали, что маменька вполне безобидна. Как бы там ни было, но, когда старая дурында померла, бедняжка вздохнула с облегчением. Потом, правда, вдруг осознав, что нелепой, красивой, нарядной старухи на свете не будет больше никогда, никогда, никогда, принялась расцарапывать ногтями лицо и даже пыталась выпить уксус. К счастью, рядом оказались родственники, они навалились на вспотевшую, извивающуюся как дьявол сиротку и удерживали ее до приезда “скорой”. Наконец из белой машины с красным крестом неторопливо, соблюдая достоинство, показались врач, фельдшер. Они прошли в дом. Ориентируясь по крикам: “Мама! Мамочка!.. — и: — Я не хочу больше жить!!!”, — достигли комнаты с пациенткой. Вздрогнули, вжимаясь друг в друга, чрезвычайно развитые ягодички — сперва под ваткой, со сдержанной страстностью намазывающей обширный участок их спиртом, затем — под как всегда внезапным, проникающим ударом иглы. Через десять минут наступил медикаментозный сон. Родственники смогли вздохнуть свободней и, расположившись на диване, при свете настольной лампы, завешанной шалью, предались любимой игре Ренаты Юсуповны — в домино.

Минуло несколько дней. Оленька оправилась от потрясения. Конечно, в гостиную она боялась заходить и спала, кладя под подушку портновские ножницы.

Однако однажды дверь в комнату, где скончалась от сердечного приступа мать, была отворена и…

И ничего ужасного там, конечно, не оказалось. Сияло в окнах солнце. Стучали о стекла ветки неправдоподобно красивой персидской сирени, по преданию, посаженной Олиным папаґ, человеком без определенных занятий, растворившимся в пространствах страны.

Вытащив спрятанные за диван ковры, свежеиспеченная домовладелица выбила из них пыль. Затем, расстелив эти маленькие сюзане и сарапи, прошлась по ним в маминых серебряных туфельках.

Таким образом, предсказание покойной сбылось.

В бумажном пакете с мукой обнаружились цепочки. Захотелось блинчиков — и вот…

Жестяная коробка, наполненная рисом, как выяснилось, хранила кольца. В банке с растворимым кофе отыскались часы. А покрытый пылью сосуд, наполненный давнишним земляничным вареньем, в конце концов, выдал тайну браслета кизлярской работы.

Надев на себя весь комплект, Оленька прошвырнулась по проспекту, предоставив встречным возможность гадать: кто эта оправленная в злато голубка?

Афиша, приглашающая посетить музей, попалась ей на глаза. Купив билет, Оленька вступила в генерал-губернаторское палаццо. Там произошла ее встреча с малышкой.

* * *

И вот девы движутся центральной улицей. По сторонам — двухэтажные выбеленные известью здания бывших торговых рядов, казавшиеся многим безвкусными сто лет назад, когда эти ряды были построены, ныне же они поистине украшают О.

Июнь здесь то же, что май на родине малышки. В скверах цветет роскошная местная сирень, яблоньки-дички. Но в оврагах, куда дворники придумали сваливать мусор, можно видеть лед.

Оля вздыхала о недавно постигшей ее утрате. О мамочкином эгоизме. О том, что вот, мать взяла и ушла навсегда! А каково дочери без ее опеки, руководства, советов, Ренату Юсуповну, вероятно, уже не интересует… Лучи солнца вспыхивали в бриллиантиках, дрожавших в ушах сироты. Массивный темного золота браслет то и дело соскальзывал с хрупкого запястья.

По пути, разом почувствовав приступ аппетита, девы завернули в кафе. Здесь, над порциями блинчиков с маслом, как-то само собой выяснилось, что одной из них невыносимо существование под общей крышей с грубыми, бесцеремонными, непроходимо примитивными текстильщицами. Легонько рыгнув, Оленька извинилась и пригласила малышку жить к себе.

* * *

С энтузиазмом, который извиняется лишь неопытностью, малышка упаковала чемоданы, один с журналами “Фильм-шпигель”, “Советский экран”, другой с модным барахлом, и на красном трамвайчике, омытом дождем, слегка бьющим током, повезла свои ожидания на улицу Завертяева.

* * *

Прошло совсем немного времени со дня кончины Р.Ю., а уж ее дом с белыми двустворчатыми дверями стал бойким местом. Окрестные студенты и студентки скопом являлись сюда.

Разумеется, малышку приглашали развлечься. Пару раз она попробовала крепленого. Один раз затянулась сигаретой. Станцевала так называемый “быстрый танец”. И медленный — со студентом в белом джинсовом костюме. После этого вышла с партнером освежиться во двор. Стояла чудесная отдающая бензиновой гарью ночь. На фоне лунного диска покачивалась отягченная гроздьями ягод ветка бузины. Студент прочел стихи собственного сочинения, в которых были слова “любовь”, “сердце” и “навек”, затем полез благодарной слушательнице под юбку. Малышка перепугалась. Поэт получил возможность в полной мере оценить силу голосовых связок той, к которой он воспылал котовою страстью. Опешивший стихотворец разжал объятия, отступил и более в этом доме не появлялся.

Оленька начала привечать некоего Гошу, тридцатилетнего студента Института инженеров железнодорожного транспорта, носившего круглые железные очки и длинные волосы. Гоша тоже был поэт. По-видимому, этот дом притягивал поэтов. Впрочем, стихов своих Гоша никогда вслух не читал — вместо этого с производившей впечатление уверенностью утверждая, что “Пушкин — говно” и что “Маяковский — тоже говно”.

Малышка, как известно, не любившая слишком оригинального, Гошу терпеть не могла. И наконец, раздраженная уроном, который прожорливый ниспровергатель Маяковского наносил посылкам с Кубани, взяла все тушенки, меды, варенья, грецкие орехи, курагу, сало и перенесла из кухни в свою светелку.

Не обнаружив припасов на привычном месте, поэт ощутил себя оскорбленным.

— Что это значит?.. — орал Гоша, и вопли его достигали ушей малышки. — Как смеет эта твоя протеже прятать от меня сало?! Они там, в краснодарских колхозах, с ума посходили! Едят жареных кур! У каждого — пасека! Самогон хлещут и ничего, ни-че-го-шеньки не понимают… Пушкин, видите ли, у них поэт!

Оленька влетела к малышке, и они высказали друг другу все, что накопилось в душе за месяц совместного проживания.

После этого, бросившись на постель, малышка попыталась заснуть. Так всегда она поступала, когда будущее закрывалось туманом.

В самом деле, неужели вновь укладывать вещи и съезжать от вспыльчивой нимфоманки, которая со своим безалаберным, нечистоплотным, возмутительно неутомимым возлюбленным опять громко стонала за стенкой?

Не оставалось ничего иного, как раскрыть хозяюшке объятия и, несколько принужденно, ответить на горячий поцелуй.

С той поры последняя повадилась устраивать сцены. По поводу долго занятой умывальной комнаты. Неподметенного крыльца. Или такое: зачем, выйдя помочь в сборе крыжовника, малышка накрасила губы и напялила присланный из Алжира французский розовый в сиреневую полоску сарафан?