Георг Мордель - Красный флаг над тюрьмой

В трамвае оказалось свободное место. Миша сел. У мехового магазина ввалилась толпа, видимо, после сеанса в "Палладиуме", где шла третья серия "Освобождения". Детский голос пренебрежительно басил:

— В атаку не ходят! В атаку ползут! Помнишь, по телевидению был фильм, девять серий, там один художник правильно говорил: "В атаку ползают!"

— Точно! — сказал другой голос. — Лучше бы они настоящую стрельбу засняли: дум-дум-дум… Надоело про войну, одно и то же.

— Правда! — подумал Миша. — Правда. В том то и дело, что война — это одно и то же. Я был на фронте 28 месяцев, они отпечатались в памяти, как скверный, нудный фильм: только отдельные картины сами встают перед глазами, без усилий. Все остальное надо разматывать из клубка, а что я помню без усилий? Дрянь какую-то. Спор с интендантом в Харькове, на разрушенном вокзале. Нам полагалось полселедки на брата, а он делил две на пятерых. В Осташеве я пришел в госпиталь с воспалением легких, у меня блокировало память, температура лезла под 40, а дуреха санитарка дала мне чай с солью. А первую свою атаку я почти забыл; если вспомнить, получится неинтересно, скучно. Был дождь, немцы сидели в Ростове, мы их выколачивали. Глина липла к ногам, у меня развязалась обмотка, я упал. Потом посыпал снег, начало морозить. Мы бежали полем, немцы стреляли; потом на поле вышли их танки, мы побежали назад, прятались в подвалах. Ночью нас вывели и посадили в эшелон, увезли на переформировку.

Хорошо я помню атаку летом. Там была асфальтированная площадь перед вокзалом, по краям площади росли кипарисы. Пекло, асфальт сочился черным потом. Немцы сидели за кирпичной оградой школы, а от школы остался один первый этаж, так что снайперам неоткуда было стрелять. Мы пошли в рост. Было ужасно жарко, нам выдали каски; политрук у нас был прямо помешанный на касках, кидался с пистолетом, если кто снимал каску. Было ужасно жарко, и у меня от пота ело глаза и шею. Это очень больно, когда шея потная, заросла щетиной, а об нее трется ремень от каски. Мы шли в рост и не стреляли, потому что у нас было мало патронов. И они не стреляли. У фрицев тоже не было патронов. А пыль была красная, кусучая. Вокруг почти все было разбито, а дома там каменные, кирпичные. От кирпича пыль страшная. Солнце и пыль, совсем не как в Риге. Солнце было, как кварцевая лампа, беспощадное, а ветер, как из духовки. Все было рыжее и черное, пыль на плечах, на ресницах, на губах…

Эту атаку я помню хорошо; я хорошо видел кирпичную ограду, каски немцев, автоматы. Я даже точно знал, какой немец целится в меня и какого я должен убить. Мы начали стрелять метров со ста, шагов с тридцати — бросать гранаты. У нас было мало убитых. Убило политрука, который был помешан на касках, и моего взводного. Его звали сержант Скичко, сколько помню, столько он был сержантом, с января 42-го… Хозяйственный мужик, из председателей колхозов. После смерти у него в вещмешке нашли горсть гороха (какой-то сортовой, особенный горох), подкову, гвозди… Тащил человек на себе, что мог для мира. Сталина он обожал, говорил: "Правильный мужик! С нами нельзя без палки! Почему немец прет и прет и побеждает? У немца порядок! Приказ! Сказано делать — делают. А мы, дай волю, такие митинги разведем! Славян надо бить, силком тащить к добру!" Но по части антисемитизма не могу не похвалить. Строжайше не позволял даже разговоры о "жидах" и "кривой винтовке".

У немцев за оградой оказался сборный пункт раненых. Мы, как увидели носилки, бинты, раненых, прямо растерялись. Командир роты, лейтенант, только из училища, сказал:

— Ну их к … матери. Не наше дело. Двигай, орлы, вперед, там еще телефонка у них в руках.

А старшина схватил немецкий автомат и выстрелил. Я знал, что фрицы повесили его брата на оглобле посреди базарной площади, но я ударил старшину по автомату.

— Ты, жид пархатый! — заорал он. — Немцев жалеешь?

Не знаю, что на меня нашло, я выставил свой ППД, сказал:

— С Гитлером вместе коньяк пью! Не дам убивать пленных!

Лейтенант подбежал, расклинил нас:

— Молчать! Обоих сдам под трибунал! Под 58-ю [1] 58-я статья Уголовного Кодекса. лезете?! И приказал: "Пленных, кто ходит, — в штаб. Кто лежит, пускай валяются. Они наших не подбирают".

Под вечер, когда мы лежали в яме, в степи, а сзади горели наши танки, а впереди горели немецкие грузовики, лейтенант приполз ко мне, шепотом отругал:

— Чего тебе немцев жалко стало? О себе подумай! Что, ты не знаешь, наш старшина — стукач? Не связывайся с ним, я точно говорю: он гнида, в Вержболове попал в плен, выдал своих командиров. Один ефрейтор убежал оттуда, рассказал под секретом. Но нет свидетелей… Того ефрейтора убило под Шепетовкой.

Я был молодой, 22 года. Я начал кричать:

— Как это он служил у немцев? Его надо сейчас же сдать в Особый отдел! Может быть он вообще шпион!

— Хрен его знает! — сказал лейтенант. — Не кричи так. На фронте тоже есть длинные уши. Ну ты сдашь его, а он на тебя наклепает, что ты Сталина ругал, что его хочешь уничтожить, потому что он тебя в трусости выследил. Тебе крышка, а ему медаль. В Особом, у нас — капитан Валуйко, лучший друг. Евреев еще больше не любит, чем фрицев.

Миша сошел на Таллинской. У него была еще одна слабая надежда, очень слабая, но все-таки…

Он прошел домов пять по Кришьяня Барона, вошел под арку, увидел двор и в глубине двора еще дом с четырьмя подъездами, как описала Белла, Марькина жена. Над подъездами по белой известке красной половой краской были выведены номера квартир. 72-я значилась над крайним слева. Внутри оказалась лестница, которая вела наверх, и другая — вниз, а на стене той же красной краской было написано: 70, 71, 72, 73. Миша спустился по второй лестнице, оказался в коридоре, похожем на туннель, свернул направо и увидел третью лестницу, которая и привела его к дверям с табличкой (черное по золотому) — "Д-р Вольф".

— Как они сюда втаскивают мебель? — удивился Миша. В этом отношении их старый, безобразный деревянный дом куда удобнее. Хозяин строил его для себя, сделал лестницу широкой, с большой площадкой между первым и вторым — последним — этажом. Не его вина, что в 1940 году дом превратили в коммунальную берлогу.

Звонок в 72-й был из модных — с перезвоном. Сразу же за звонком раздался женский приятный голос:

— Кто там?

— Моя фамилия Комрат. Меня послал к вам Марик.

Дверь отворилась, Миша увидел длинный, узкий коридор с большим зеркалом на стене, оклеенной тиснеными обоями, большую лампу матового стекла, вделанную в потолок на манер иллюминатора, и под лампой элегантную даму лет 45 в, безусловно, импортном костюме из кремплина.

— Прошу вас.

За коридором была комната с паркетным полом, разноцветными стенами красного оттенка. Здесь стоял темного ореха буфет, полный хрусталя, такого же дерева журнальный столик, на котором лежала стопка иллюстрированных журналов из ГДР на немецком языке. Был диван "углом" на шесть персон, две люстры чешского хрусталя с подвесками. Миша видел такие в магазине "Электрон", на улице Петра Стучки, бывшей Дерптской; люстры стоили не меньше 900 рублей каждая.