Михаил Васильев - Остров

— А вот хиппи протестуют, — заметил Мамонт. — Не нравится им мир чистогана. Пассивно разрушают его, говорят.

— Ничего они не разрушат, — возразил Кент. — Что-то не верится в их скромность в личной жизни. Мешает им, что они тоже хотят жить. Причем тоже хотят жить хорошо. Увидишь, еще и "Битлз" ихние станут миллионерами.

— Прилипли уроды эти, — заводясь, заворчал Козюльский. — Хиппи ваши блядские разгулялись, говорю. Здесь, на нашем острове. Слетелись, как мухи, на это…

— На варенье, — в задумчивости будто бы, уточнил Чукигек.

— Движение индивидуалистов общей толпой, — высказался Мамонт. Это он слышал сегодня по радио.

— Тебе виднее, — ехидно заметил Кент. — Ты ведь уже объяснялся с ними. Вплотную.

— Это политическое покушение было, — пробормотал Мамонт.

Все почему-то дружно засмеялись.

— Хиппи считают, что во всем виноваты старики, — высказался Чукигек. — Вроде тебя.

— Мы бежим с Тамаркой, — Кент опять коротко рассмеялся, — смотрим, Ихтиандр, покойный, на кого-то навалился. Думаю, неужели бабу уламывает? Что за обычай у хиппи появился — бабы сразу не дают. Потом глядим, нет, — это же Мамонт наш — уже и не хрипит, посинел весь. Ихтиандр ему шею сдавил, трясет, как грушу, а у того уже глаза вылезли — в небо смотрит.

— Я бы и сам справился, — произнес Мамонт, с трудом улыбаясь. Опять ощутил отвратительное прикосновение чужого потного тела, вкус волосатой мужской кожи — это когда он в отчаянии укусил Ихтиандра.

— Ну, ничего… Получил свое, — пробормотал Мамонт. — Кто-кто! — отмахнулся он от Чукигека. — Да этот Ихтиандр. Тут его все знают.

"Вернее, знали", — подумал он. Странный хиппи… даже среди них бывают странные?.. бродивший по острову в набедренной повязке и не снимая акваланга, с подвешенным спереди бананом. Ихтиандр всегда в одиночку приплывал на остров на маленьком белом катере и, остановившись не доходя до берега, уходил под воду — за эти необычные манеры, видимо, и был прозван Ихтиандром.

— И где теперь этот Ихтиандр? — интересовался Чукигек.

— В воду нырнул, — раздраженно ответил Мамонт. — Навсегда.

— В смысле?..

— Хватит, — остановил его Мамонт. — Любопытный, блин! Вырастешь — поймешь.

— Много будешь знать — состариться не успеешь, — поддержал его Козюльский.

Прошлое не темное, нет. Яркое, отчетливое. Вот они гуляют по берегу: Как их назвать? Мужики — хиппи, а женщины — ?..

"Самки хиппи", — решил он. Окуляр подзорной трубы заполнило женское бедро, золотисто-смуглое и масляно блестящее, будто копченное сало.

"Понравилось им сюда размножаться ездить, жирножопым," — Это Мамонт, презирая самого себя, опять пришел на пляж — залег со своей медной трубой в кофейной роще — "наблюдать". Так он называл это.

Если отвести трубу, на берегу появляются хиппи и среди них много самок, обнаженных и загорелых. Вместо одежды — венки и гирлянды из цветов — на шее и вдоль тела. На этом тропическом берегу самки не голые, а именно обнаженные, лишившиеся всего срамного. Творения из плоти и косметики. Вот оно — достоинство правильного женского тела.

"Тучные стада хиппи".

Нежная дамская плоть среди отвратительных волосатых самцов. Вон один, одетый лишь в замшевые мокасины, сидит возле юной хорошенькой самки. Выше пояса у него — почему-то незагоревшая крахмально-белая спина, будто он одет в белую рубашку. Среди лежащих самок стоит еще один, сутулый, с лишаем между лопаток, равнодушно озирается: выбирает. И у этого, конечно, есть шансы.

"Старый проститут!" — обругал он сам себя — ,кажется, вслух. Мамонт сдвигает-раздвигает трубу: настраивает, лихорадочно, будто опасаясь пропустить что-то важное. Вчера удалось увидеть сцену настоящего свального греха, когда к одной бесстрастно лежащей самке по очереди подходили самцы, укладываясь прямо среди равнодушных зрителей. Это называлось секс.

Давно вроде канувшее детское воспоминание, деревенские впечатления. На поверхности пруда неподвижно висит пара, сцепившихся друг с другом, лягушек. Они, дети, принимаются кидать в них обломки кирпичей. Почему-то хочется быстрее, сейчас! уничтожить уродство, то, чего быть не должно.

"Наверное, мне неприятны мужики, потому что я по-прежнему не люблю людей, а для женщин стал делать исключение. Идеализировать стал?" — Сейчас он заметил, что не смотрит на тело юной самки хиппи, а жадно вглядывается в ее лицо с влажно блестящими темными глазами. Перевел окуляр ниже — оказалось, на животе у нее — , неразличимая отсюда, цветная татуировка.

"Оказывается, что оно так вот необычно — созерцание женской красоты. Чужое совершенство, чужая недоступная радость не мучает, а восхищает — мысль этого, как его… эксгибициониста."

— Умеют жить, — внезапно прозвучало сзади. За спиной вдруг обнаружился, неясным образом появившийся здесь, Кент. — Низы живут как хотят, а верхов здесь вовсе нет. Лорнируешь падших женщин? Дай-ка, старик, в твою оптику поглядеть.

Мамонт, не найдя что ответить, передал ему трубу.

— Загнивающий капитализм, — непринужденно продолжал Кент. — Я примерно так все и представлял. Говорят, корейцы для них опиум сажают?

— Пусть сажают… Тоже наблюдать пришел? — Отошел от онемения Мамонт. Кажется, в его словах все же прозвучало недостаточно иронии. Кент ее, похоже, не замечал.

— Наркоманье! Ночью костры у них, орут нечеловеческими совсем голосами, — с непонятным восхищением рассказывал Кент. — Шабаш. Куда идем! Куда катимся!.. — с удовольствием восклицал он, обозревая пляж. — Эх и хороши… Некоторые. Маоистки — троцкистки, пролетариат якобы жалеют… Попробовать бы таких толстожопых самих на трудовые подвиги напрячь.

— Корейцы нас всех, здешних белых, лягушачьим народом называют. — "О чем я говорю?"

— А что, не побрезговал бы такой лягушкой?

— Бабы там, на берегу, утверждают, что живут только ради секса. Любовь — мол, все, что их интересует. Свободны от всего остального.

— Можно подумать, — рассеянно пробормотал Кент.

Смотреть на его широкую медную харю, дожидаясь своей очереди на трубу, — развлечение становилось окончательно постыдным. — "Вот уж не надо мне такого компаньонства!"

— Вон Ихтиандр идет, — Кент вертел головой, обозревая дали.

"Загляделся!" — Мамонт тоже заметил кого-то, идущего по пляжу с подводным ружьем.

— Ты останешься? — зачем-то спросил он, совсем не желая, чтобы его кто-то сопровождал.

"Мне за свои недостатки не стыдно, — мысленно убеждал он себя, уходя по песчаному берегу. — В моем возрасте это уже как черты лица: остается только привыкнуть и успокоиться по их поводу. Понравиться себе."

Появился маленький катер Ихтиандра, привязанный к недавно появившимся но уже почерневшим сваям, — далеко от берега, на отмели. Кажется, там Аркадий собирался строить причал.