Михаил Васильев - Остров

— …От лица прогрессивного человечества… Мы, люди доброй воли… Суровый приговор говнюкам от истории… На хер поджигателей… — Лозунги плавно перешли в банальный мат.

Толпа полуголых оборванцев, выкрикивая похабщину на разных языках, прыгала по берегу.

"А я еще беспокоился, получатся ли из них дикари."

Внезапно погасли прожекторы на судне, и они, почти неожиданно, оказались в темноте.

— Мизантроп говорит свое гордое "нет", — пронзительно прозвучало прощальное.

— Ну все, кончен день забав, — сказал Мамонт, оттер со лба дневную испарину, — вакхические пляски, сатурналии, блин.

Сонм корейцев исчез. В воздухе остался запах пыли, к прибрежным кустам был как-то прикреплен самодельный холщовый плакат: "МЫ А "

— И что, трудящиеся острова Мизантропов?.. — Мамонт, задрав голову, смотрел в небо, особо густо заполненное сегодня вертолетами. — И что, опять на цепь? Вновь в край осиротелый?

— Будем болтаться на одной рее, товарищи джентльмены, — В легкомысленных словах Кента прозвучала невольная растерянность.

— Готов перерезать себе глотку, если это не так. Клянусь Нептуном! — гаркнул Чукигек и загоготал. Он все заметнее подражал Кенту. Пацан где-то пропадал и сейчас вернулся заметно выпивший. — В Библии еще советуют повесить на шею мельничный жернов и утопиться.

Кент покосился на него, но промолчал.

— Теперь в дом залезут, обворуют, — скрипел появившийся Демьяныч. — Кто теперь по острову лазит?

— Из моего дома могут вынести только мусорное ведро, — почти про себя пробормотал Мамонт.

— Это из твоего!.. — продолжал ворчать Демьяныч.

"С возрастом пьянство из области удалого веселья плавно переходит в мученичество," — почему-то подумал Мамонт, глядя на Чукигека. В последнее время пацан приобрел совсем дикий вид: неимоверно расклешенные штаны и жилет в цветных заплатах, отросшие волосы свешиваются на лицо.

"Неуютно чувствую я себя в собственной шкуре. В сердце булькает что-то, — мысленно пожаловался он кому-то. — И почки… В глазах темнеет."

— От тела уже ничего не осталось хорошего, — пробормотал он вслух. — Так неблагоприятно относиться к единственному здоровью.

— Чего?

— И не сплю почти, — сердито заговорил Мамонт. — Чем старше становишься, тем сложнее и сложнее на свете жить…

— И пить, — закончил ухмыляющийся Чукигек.

— Чем болеешь? — без интереса спросил кто-то.

— Всем. Из хорошего в организме остался один мозг. Уже не хватает здоровья на безделье… Ладно, у меня дела. Поползу к себе в чулан, подыхать.

— Погоди, дядя Мамонт, не расходись.

Мамонт вопросительно посмотрел на Чукигека. Появился Квак, опять стремительно заговорил о чем-то на своем птичьем языке.

— Он говорит, — пояснил Чукигек, — что Наган клад нашел. Там он, в овраге… В овраге, за японской ресторацией.

— Какой клад?

Мудак захихикал.

"С кем приходится работать", — мрачно думал Мамонт, шагая за Кваком. Сзади захрустели в буреломе мизантропы.

— Оружие там, — наконец, пояснил Чукигек.

— Холодное? — прозвучал во тьме Кент.

— Теплое. Заколебал ты…

— Какое еще оружие? Палицы и бумеранги? Вот гондурас!

Впереди щебетал Квак.

"… Господина Нагана говорить, кушать будут давать. Долг. Деньги потома…" — разобрал Мамонт.

— Пилять, — зачем-то добавил Квак. За время, проведенное на острове, все корейцы полюбили материться по-русски.

— Помню, в войну, — рассказывал кому-то Козюльский, — забежал в деревню одну. Жрать очень хотел. Захожу в хату чью-то, дали мне картошки, капусты там, сала даже немного. А тут полицаи в деревню- патруль… Я на сеновале успел спрятаться, в сарае, а полицаи меня по всей деревне — искать. Один на сеновал залез и давай в сено штыком тыкать. Бьет и бьет… Я оттуда выскочил, кричу: "Дяденька, не убивай." Штык тот — прям напротив, в сердце упертый. Плачу.

— И что? Живой ведь, — Пенелоп, похоже, был единственным, кто еще не слышал эту историю. — Отпустил, значит, тебя?.. А винтовку отнял?..

За японской "ресторацией", маленьким щелястым домиком на сваях, двигались огни. В темноте звучали голоса Пенелопа и Козюльского:

— …А ты что, в сумдоме не был? — бубнил Козюльский. — Я побывал… Приходилось.

— И что в том доме делал?

— Лечился, что еще делал… от змея.

— От какого еще змея?

— От какого, от зеленого…

Над краем оврага поднялся кто-то, опутанный кабелем, держа над головой нечто вроде ручного прожектора, напряженно смотрел в темноту, в их сторону. Вблизи оказалось, что это Нагана. Мамонт машинально подумал, что лица у Наганы практически нет: какая-то пухлая подушка, без носа, без глаз. Вместо глаз — массивные квадратные очки, куриная гузка вместо рта. — "В отличии от Квака."

Овраг был заполнен приливной водой, заметной только по раздробленному отражению лунного света в ней. Оказалось, что здесь появилась большая деревянная лодка, нечто вроде моторной шаланды с длиной тонкой мачтой без паруса. Внезапно очутившийся здесь Аркадий и несколько незнакомых корейцев переносили что-то на берег. Случайно освещенная куча вдруг оказалась оружием. Оружием и чем-то еще: уже малозначительным. Мамонт наткнулся на остановившегося впереди Чукигека.

Набежал Нагана, что-то доказывал, горячо объяснял, тыча обеими руками в сторону железной горы. Чукигек жадно выхватил оттуда небольшой округлый карабин — такой Мамонт видел на газетных фотографиях во время кубинских заварушек.

— А этот работает?

— Будет работать, — ответил из темноты Демьяныч. — Если нажать на курок.

— И что, Демьяныч, нравится винтовка?

— Видали и получше… Что за автомат такой? — Подошедший Демьяныч взял в руки автомат с диском и ручкой спереди, под стволом.

— Я в кино видел такие, — решил пояснить Мамонт, отстранив Нагану, — в старых американских фильмах, гангстерских.

В кустах были навалены консервы из магазина Наганы, фляжки, солдатские ботинки, кажется, даже старая одежда.

— А это что такое? — Мамонт понюхал что-то невнятное, пахнущее резиной.

— Кажись, противогазы лошадиные, — Сзади стоял Аркадий. — Или верблюжьи. Знакомые дела: мне в "Сельхозснабе" тоже всякий неликвид совали. По всем оврагам лишнее железо ржавело.

— Специально сбалансированный нож, — радовался где-то Чукигек.

— Удивил. С таким точно сбалансированным я на жену когда-то ходил, — прозвучал в темноте Демьяныч.

— Эх, жизнь бестолковая, — Козюльский, сгорбившись, сидел на куче оружия.

— Ты чего? — Мимоходом удивился, проходивший мимо, Кент.

— Каково память-то во мне живет. Вот за затвор взялся, и рука сразу былое вспомнила… Запах смазки почуял и будто очнулся, опять в красной партизанке очутился. Эх, молодость куда-то задевалась, вся жизнь моя дурацкая без толку развеялась.