Михаил Васильев - Остров

Знакомое чувство пустоты внутри, еще одно предчувствие близкой смерти: ощущение, которое, к счастью, до сих пор его обманывало.

Стрельба вдали слышалась все чаще и вдруг взорвалась внезапным трескучим шквалом. Оказалось, что она стремительно приближается, послышались гулкие лесные голоса. Оглянувшись, Мамонт увидел как сверху по склону сыплются черные, все больше и больше, возникают один за другим.

— Бежим! Куда, дурак? — Квак почему-то побежал им навстречу. Почти сразу же прогремела короткая очередь из его пулемета.

— Эх! — Мамонт бросился назад, упал в какие-то кусты в невысокой впадине. Черные бежали все гуще, сверху, вокруг, никак не заканчиваясь. Никогда он не думал, что их здесь может быть так много. Вокруг скорчившегося Мамонта стучали сапогами, с треском ломились через кусты. Где-то опять звонко застучал пулемет Квака, потом там же послышался автоматный треск, все чаще и гуще, постепенно ставший остервенелой пальбой

Показалось, что все переместилось туда. На мгновение — Какое? — вокруг вроде бы никого не стало. Пробираясь сквозь заросли, напрямую, он вспомнил про мост над ущельем, здесь, рядом, решил, что сейчас надо бежать туда. Через мост этот он ходил к дому Наганы. Под ним в ущелье был навален всякий сухостой; принесенные приливом, поваленные деревья; вымытый водой со склонов кустарник; туда же бросали ветки и подрезанные вершины кофейных деревьев, которым не давали сильно разрастаться. Все это постоянно подмывало и поднимало приливом, прессуя в одну кучу; сверху, с моста, она казалась упругой и даже притягательной. Проходя по мосту, Мамонт обязательно воображал, что бы с ним случилось, если бы он упал туда.

Вот он опять оказался на мосту, здесь, на открытом месте, его почему-то еще никто не замечал. Возникла мысль, что это шанс: спрыгнуть и может быть уцелеть там, под этим мусором. Спрятаться. Сначала кинул вниз свою тяжелую американскую винтовку и, не оставляя себе времени испугаться, ухнул вниз, полетел. Долго, гораздо дольше чем надо, ощущая будущий удар. Падение оказалось жестче, чем он ожидал. От болезненного удара остановилось дыхание, под ним чавкнуло, ударил взрыв болотной аммиачной вони. Гора из веток оказалась чистой и сухой только сверху, под ней лежал слой полужидкой грязи. Мамонт медленно проваливался в эту вонючую трясину, мысленно матеря себя.

"Тоже смерть себе придумал, мудак!" — Сначала он пытался ломать и подсовывать под себя ветки, но от движений, от возни, еще быстрее погружался в грязь. Может использовать какое-нибудь дерево как шест и упереться им в дно? Где-то гремели выстрелы, не утихала неистовая пальба.

"Вот увидят меня сейчас, посмеются и пристрелят, пока я тут, в говне, барахтаюсь."

С отчаянием решил, что можно двигаться по этому ущелью в сторону моря, вниз, где этого мусора нет. Попытался сдвинуться, раздвигая бурелом, погружаясь иногда по горло и хватаясь за скользкое дерево. Обломки веток, будто деревянные крючья, цеплялись, держали за одежду. Долгий, неизвестно насколько еще долгий впереди, путь. Древесного мусора и грязи под ним все же становилось все меньше, но неизвестно может ли он выдержать такой путь, и сколько еще его осталось: мусора. Теперь он чувствовал, как ободрало его сучьями, непонятно даже, осталась ли на нем какая-то одежда. Потом наткнулся на что-то твердое, как оказалось, большой камень на склоне ущелья. Влез на него коленями, потом пополз по этому склону вверх, цепляясь за кусты и траву.

Наконец Мамонт не боялся, что его заметят, знал, что эти вроде бы редкие заросли, снизу выглядят как сплошная зеленая масса. Черные уже не раз прятались и обстреливали мизантропов на таких склонах, пагорбах, как называл их Козюльский неизвестно на каком языке. Сам Мамонт впервые видел эту черную и блестящую, как уголь, каменистую почву. Торчащие из нее камни давали возможность на что-то опираться, но обрыв постепенно становился все круче и, наконец, стал совсем отвесным. Мамонт примостился на плоском валуне, уцепившись за куст, покрытый какими-то темно-синими ягодами. Скорчился, другой, ненужной, рукой держась за голень ноги, ощущая твердый шар сустава, тонкие палочки костей: свое такое хрупкое вдруг, будто ставшее стеклянным тело. Теперь незащищенное никакими запретами, законами. Наоборот, где-то предвкушают его сломать, раздавить, еще и пишут бумаги, докладывают, получают выговоры за то, что он жив.

Внизу, в оставленном им мире, упорно звучали выстрелы, отчетливо стучал пулемет Квака, перебивая сухой треск автоматов. Там жили без него, Мамонта. Над серыми крышами корейского поселка тянулся дым, вроде что-то горело. Ни одного корейца не было видно. Поселок весь кишел черными, улица и огороды между домами темнели разнообразным, неразличимым отсюда, грузом. Что-то тащили с лодок, скучившихся у берега, черные брели в воде, вытянувшись муравьиной цепочкой. Лодки и трофейные теперь, видимо, джонки появлялись одна за другой из-за маленького полуострова, где за пальмами угадывался близкий миноносец.

Внешне и на вкус синие ягоды напомнили жимолость. Висящий над миром Мамонт вспомнил, что единственный раз в жизни видел и ел такие на Урале, лет тридцать назад.

Стрельба внизу как будто утихала: потрескивание автоматов звучало все реже и словно нерешительнее, и только пулемет Квака равномерно отзывался короткими совсем очередями. Оттуда, из непроницаемых, как зеленая крыша, зарослей вылетел комок огня, осветительная ракета. Уж не в него ли? Нет, в другой стороне взлетела еще одна и тут же повсюду множество других. Непонятный салют. В небе повисла целая россыпь разноцветных огней. И тут же над зашатавшимися как будто пальмами медленно появился купол белого дыма, ударил первый залп. Мамонт ощутил знакомый мягкий удар, будто кто-то гигантский топнул ногой по земле.

На месте, где только что жил, только что стрелял Квак, один за другим появлялись бесконечные взрывы. После каждого залпа по склону, мимо Мамонта, ручьями сыпался песок, на зубах захрустела пыль. Снаряды падали в одно место, там будто возник вулкан. Воздух быстро заполнялся враждебным жизни: дымом, огнем, пылью. Скорчившийся на своем камне Мамонт все собирал в кулак перезревшую псевдожимолость, совал в рот, жевал тошнотворно-горькие ягоды. От дыма все вокруг постепенно темнело, меркло. Солнце потускнело, перестало слепить. Рядом пучился, кипел вулкан.

Внизу все сильнее, бешено уже, стучали в дверь. — "Погоди. Погоди, сейчас открою," — кричит он, спускаясь по лестнице. Снаружи дергают, рвут дверь. Оказалось, что идти далеко, что здесь три этажа. Стал виден ветхий, криво висящий, замок, еле цепляющийся ригелями за эту, яростно сотрясаемую, дверь.

— И где он?.. Генка где? — спрашивает кто-то ворвавшийся.