Олег Лукошин - Человек-недоразумение

Скажу лишь, что после моей помощи (не сомневайтесь, действенной) Филя рассыпался в благодарностях и клятвенно пообещал:

— Чувак, обязательно! Всенепременно! Считай, что мы с Аллой Борисовной уже приехали в твою Великую Сибирь (он выразился немного неточно) и купили домик на берегу реки. Мы с тобой, брат!

Эх, Филя, Филя! Напомнить бы сейчас тебе те слова…

— Володь, — наливал мне в рюмку ненавистную водку мэр. Было это то ли в тот же самый вечер с Киркоровым, то ли позже — я уже запамятовал, да и не суть это важно. — Дело тут вот какое: выборы скоро в мэрию. Я на тебя рассчитываю.

— Конечно, конечно, — благодушно кивал я, — я с вами.

— Фонд мы создали предвыборный, хочу тебя сделать заместителем директора фонда и своим доверенным лицом.

— Польщён, — потянулся я к мэру и поцеловал ему руку. В среде мэрских лизоблюдов так было принято, ни у кого из присутствующих жест этот неодобрения не вызвал. Этакая пьяная, комичная, но искренняя благодарность за доброту.

Мэр похлопал меня по загривку.

— Верный, верный Руслан!

Я благодарственно заскулил. Располагавшиеся на лавках в предбаннике мужики с обнажёнными девками на коленях добродушно заулыбались и даже издали несколько голосистых смешков. Дабы усилить момент всеобщего обожания, я встал на четвереньки и завилял воображаемым хвостом, представляя послушного пса. Мокрое полотенце свалилось с боков, обнажая тощие ягодицы. Всплеск визгливого смеха сопровождал это действие.

— Далеко пойдёшь! — замахнул рюмку Владлен Петрович. — Держись за меня, и я сделаю из тебя человека.

Вскоре, буквально через два дня, я узнал пренеприятное для себя известие: всю предвыборную кампанию предполагалось вести на мои деньги. Вот так просто: всю от начала до конца.

— Владимир Николаевич, это невозможно! — возвышался надо мной обескураженный, белый как простыня Яков Расимов. — Счета, которые прислали из мэрии, переходят все границы. И это, как я понимаю, только начало. Мы по миру пойдём! Не будет никакой Сибирской Цивилизации!

— Зря вы, Володя, дружбу водить стали с этой публикой, — подливал масла в огонь топтавшийся тут же Демьян Бедный. — Далеки эти люди от народа, не понимают они его, и все свои поступки совершают исключительно из личной алчности.

Евгения Питеркина со своей (честно говоря, всё ещё истеричной, несмотря на лечение) дочерью — почему-то она тоже постоянно присутствовала в офисе, жила, что ли, там? — молча, но горестно рыдала в углу. С девочкой постепенно начинался припадок — она была рада впасть в истерику по любому поводу.

Пару месяцев я стойко держался. Сколько было возможно, платил, от остального уклонялся, ссылаясь на неправильно оформленные документы, постоянные командировки и вообще треклятую занятость. Мне стали передавать, что мэр как бы немного осерчал на меня. Вроде бы в шутку называл подлецом, грозил толстым пальцем и обещался прилюдно выпороть розгами. Я два раза разговаривал с ним по телефону, клялся в любви до гроба и перечислил-таки его мытарю-мироеду Финдянкину (ого, а почему эту фамилию мэрского прихвостня я не утерял в глубинах памяти?!) какую-то денежную сумму в знак вечной дружбы.

Кто знает, как бы закончились наши отношения с мэром, может, я и откупился бы малой кровью, а может, и немалой, дело-то ведь было не в деньгах — я в то время мог сделать их сколько угодно, я уже начинал разбираться в акциях и паевых фондах, в лохотронных пирамидах и доверительных страховых обществах со всеми их перспективными прожектами по выколачиванию бабла из доверчивого и такого тупого трудового народа, дело было не в деньгах, потому что, если ты вертишься в нужной плоскости, деньги не проблема — дело было во внезапно опустившейся на меня жадности, предельно ясно вызревшей в одной простой и ёмкой мысли.

«На хрена я буду горбатиться на этого гондона?» — так звучала эта неуместно гордая революционная мысль.

А впрочем, и не в ней было дело. Просто Сергей Порфирьевич, руководитель аппарата, вдруг взял и окончательно сбил меня с панталыку, доверительно шепнув, что на мэре можно ставить большой и жирный крест.

— Как так? — удивился я. — На Владлене — и крест?

— Пять крестов, семь, десять! — пронзал меня бурлящей убеждённостью Порфирьич. — Тут такие расклады, что выборы ему ни в жизнь не выиграть. Большие люди в борьбу включились, из Москвы. Слышал про кандидата в мэры Гребешкова? Тихий вроде, ничего собой не представляющий, какой-то ущербный даже. Но поверь мне, это и есть будущий мэр. Я уже постепенно начинаю сотрудничать с его командой, чтобы переметнуться в нужный момент.

По наущению Сергея Порфирьевича я стал финансировать издание оппозиционной газетки — ну, как газетки, листовки скорее, которую разносили по почтовым ящикам вечно готовые на трёхкопеечный заработок студенты, — в ней описывался всякий гадкий компромат на Владлена Петровича. Газета не врала — всё, что писалось в ней о воровстве государственных средств и пьянках в саунах с проститутками, было истинной правдой. Правда, дурак, я совершенно не учёл одного мелкого обстоятельства: если кандидата такого-то поддерживали влиятельные московские толстосумы, на хрена им был нужен раздолбай вроде меня? Неужели у них не хватило бы на листовку денег?

Короче говоря, на выборах этот дутый кандидат с треском пролетел, а Владлен уверенно был переизбран на новый срок. Руководитель аппарата как ни в чём не бывало продолжил исполнение служебных обязанностей. К тому моменту, как стали известны результаты выборов, я уже находился в бегах — скажем точнее, в полубегах — в офисе не появлялся, в город не выбирался (прятался по квартирам сектантов) и скрывался от мэровских гопников, молодёжного уголовного сброда, который планировал выбить из меня всё дерьмо. Я надеялся на смену власти и своё триумфальное возвращение в зенит славы и денежных потоков, но после победы мэра со всей очевидностью стало ясно, что из города надо сматываться.

Осенью 1995 года на тайном собрании «Сибирской магнолии» активом организации было принято решение сниматься с места в поисках лучшей жизни.

Я городской житель. Дитя любви и урбанизма, как пела умеренно известная в конце восьмидесятых рок-группа «Лотос». В этой схеме меня так и подмывает отказаться от ингредиента под названием «любовь», вроде как и не было её в моей жизни, вроде и у родителей моих с трудом она проглядывалась. Само собой, это не так, я всё же достаточно разумен и объективен, чтобы признать присутствие у родителей, милых и интеллигентных людей позднесоветской эпохи, этого возвышенного и благородного чувства. Любовь была, любовь искренняя, простая, питающаяся взаимным уважением, — мои родители замечательные люди, если вы хотите знать моё окончательное к ним отношение. Просто почему-то испорченным своим сознанием я вообразил себе под понятием «любовь» что-то гораздо более громкое и истеричное. Нечто такое с экзальтированными движениями, витиеватыми и путаными фразами, сгустившимся в атмосфере трепетным напряжением и бесконечным сладострастным надломом, от которого поишься и кормишься, как от скатерти-самобранки. Нет, я определённо придурок, я не умею постоянно пребывать в спокойствии и простоте, я испорчен звоном лопающихся струн, который принимаю за истинные проблески жизни, мне никогда не обрести любовь, потому что я чудовищно эгоистичен и рассматриваю окружающих людей лишь как мимолётный нектар для наполнения чаши собственного тщеславия. Самое трогательное (да, да, именно трогательное) во всём этом, что сейчас я окончательно успокоился по этому поводу и фактически вычеркнул эту прелестную иллюзию из близкого и далёкого кругозора.