Олег Лукошин - Человек-недоразумение

За короткий срок я стал хорошо зарабатывать и, после коротких, но мучительных раздумий, вынужден был уйти из театра. Совмещать эти занятия уже не было возможности. Более того, я страстно возжелал стать не просто клоуном для корпоративов, а всенародно известным и любимым юмористом.

Первая возможность всерьёз заявить о себе предстала на «Всероссийском конкурсе юмористических реприз «Юморелла» (так помпезно назвали его организаторы, хотя участие в нём приняли лишь представители четырёх центральнороссийских областей) в Курске — туда съехалось около полусотни таких вот недоделанных шутников, как я. Едва разглядев, что это за публика, я, смертельно волнующийся, неспокойный, нервный, вдруг понял, что они мне не конкуренты. Это были обыкновенные провинциальные дуракаваляльщики самого низкого пошиба, преимущественно из деревень и небольших посёлков. Насмотревшиеся юмористических передач по телевизору и решившие, что они тоже так могут. Осознанной дороги, твёрдых убеждений, многолетних преодолений преград и многократных побед над собой за ними не было — даже по рукопожатиям чувствовалось, что они принимают всю эту юмористическую сферу за чистую монету: нести радость людям, нравиться женщинам и всё такое прочее. Это были не бойцы.

Курский концертный зал мэрии, где проходил финал конкурса, собрал, как ни странно, изрядное количество зрителей. Один клоун-простак выходил за другим, зрители из вежливости посмеивались, но было понятно, что всё это жутко провинциально, плоско и вообще не смешно. Лишь участник под номером «семь», а именно я (не верю в благосклонность цифр, так что не надо думать, что эта семёрка принесла мне удачу), заставил зал почувствовать дыхание настоящего драйва и искренних эмоций. Большинство моих шуток было ничуть не лучше, чем у остальных, писать смешно очень непросто, но зато во мне было то, чего не было у них: жизненная злость, помноженная на понимание своей роли во всём этом действе, и врождённый, природный талант придурка.

В общем, я завоевал главный приз. Некий импресарио по имени Игорь Зильберман (фамилия настоящая, поэтому я и согласился с ним работать) предложил мне сотрудничество. Не бог весть что, тот же провинциальный уровень (его голубой мечтой было покорение Москвы, но, по всей видимости, Игорь имел какое-то родовое проклятие, иначе как объяснить, что еврей не мог не только покорить Москву, но даже закрепиться в ней хотя бы на месяц), но всё же это была уже серьёзная работа на достаточно приличных площадках. Никаких контрактов мы не заключали, он и сам был тогда не вполне уверен в перспективах нашей совместной деятельности, а потому не хотел связывать себя какими бы то ни было обязательствами. Всё делалось на честном слове.

Первые месяца три я ездил по деревням и посёлкам Среднерусской возвышенности, совмещая покорение сельских славян с редкими (всё же буржуины прижимисты) корпоративами. Везде меня принимали хорошо, вера Зильбермана в мой талант возрастала, и он сумел устроить мне гастроли по курортам Чёрного и Азовского морей на весь осенне-зимний сезон. Должен вам сказать, это было уже кое-что!

В большие залы меня тогда ещё не пускали, я выступал преимущественно на открытых площадках и актовых зальчиках санаториев. Но с каждым новым выступлением я крепчал, я матерел, я приобретал бесценный опыт покорения человеческих душ и осмеяния реальности.

Для тех гастролей я подготовил специальную программу. Зильберман распечатал плакаты: на них был изображён улыбающийся я в смокинге и бабочке (хотя в этом одеянии у меня всего один номер за почти полтора часа выступления), с надписью над головой и чуть сбоку «Юморист Владимир Ложкин с программой «Человек-недоразумение». Моя безумная улыбка на этом плакате, вкупе с названием программы и соответствующей фамилией (пожалуй, я только тогда начал понимать, для чего она мне дана), производили должный эффект: публика на меня шла и даже оставалась довольной.

Вот такой диалог о себе любимом подслушал я на набережной Анапы на следующий день после своего концерта.

— Вы знаете, дорогая, — говорила тучная и явно весьма болезненная пенсионерка другой, тощей, но тоже чрезвычайно болезненной, — вчерашний юморист, как ни странно, оказался хорош.

— Верно, верно! — закивала в ответ тощая. — Я сегодня утром в столовой с девочками уже обсуждала его выступление. Он чрезмерно экзальтирован и порой срывается в какую-то абсурдистскую белиберду, но, должна вам сказать, его выступления заставляют задуматься.

— Да, да, полностью согласна. Это редкое в наше время качество: чтобы после смеха в голове оставалось какое-либо содержательное послевкусие. Его образ маленького человека, запутавшегося в своих проблемах, восхитительно трогателен.

— Честно говоря, он напомнил мне этим лучшие работы Чарли Чаплина. Смесь гротеска и трагизма. Вы почувствовали этот трагизм, почувствовали?

— Да, да, да. У него, если вслушаться внимательно, грустный голос и глаза тоже грустные. Я бы, пожалуй, сравнила его с Бастером Китоном. Определённо с ним, даже внешнее сходство присутствует.

Пенсионерки проплыли мимо, а я, после короткой и мощной вспышки тщеславия, удержал себя от желания снять солнцезащитные очки и объявить этим немного манерным, но трогательным женщинам, что я и есть тот самый человек, о котором они говорят.

Я чувствовал, что удача благоволит мне. Вскоре импресарио организовал мне поездку по городам и посёлкам Ленинградской области, а потом и Подмосковья. Может быть, кто-то другой и не увидит здесь знаменательного символизма, но для меня приближение к столицам было чрезвычайно важно. Я, словно фашистская дивизия, пёр на Москву, а двадцать восемь героев-панфиловцев уже не отстреливались, а лишь насупленно смотрели на моё наступление, сжимая в руках по гранате, последней у каждого. Успели ли они швырнуть их в мою броню или же припасли до лучших времён, чтобы защитить столицу России от более серьёзных угроз (я предельно объективен, я вполне допускаю, что кто-то может быть гораздо опаснее меня), но Москва вскоре пала.

Я выступил в паре ночных клубов столицы! Выступления прошли без громкого успеха, но отвращения ни у публики, ни у арт-директоров этих заведений не вызвали. Для пошлой московской публики пришлось скорректировать свою программу: сделать её в духе «Камеди-клаб», иначе бы меня просто прогнали взашей. Требования формата: если «Камеди-клаб» победил всех остальных, значит, надо под него косить. Я не возражал — на практике это означало лишь большее количество пошлостей и развязное кривляние на сцене. Моему образу это только шло. Некоторые зрители даже принимали меня за резидента-расстригу этой популярной телепередачи, хотя в самом «Камеди-клабе» я участвовать не соглашусь, даже если меня туда позовут. Вот так, не соглашусь, и всё. У меня тоже в вопросах юмора принципы имеются. Да и задачи, в конце концов, я преследую совершенно другие.