Татьяна Калашникова - Добрые люди

Я вернулся в удушливый Нью-Йорк и тосковал, как ребенок, лишенный матери. Тогда, когда Полина была рядом и так доступна, я не утруждал себя анализом наших взаимоотношений. Мне было хорошо и спокойно. И этого казалось достаточно. Но теперь я задыхался без нее, хандрил бесконечно, а глупые попытки отвлечься на других женщин были безнадежны. В какой-то момент, слегка опьянев, уже заговорив со своей спутницей о возможном приятном времяпровождении и почти получив ее недвусмысленное согласие, я вдруг начинал чувствовать раздражение, и женщина, еще минуту назад казавшаяся мне столь привлекательной, начинала вызывать откровенную реакцию отторжения. Не нравилось все, начиная от сладкого запаха ее духов и заканчивая толстым слоем помады на ее сочных губах.

«Поля, Полина! Где ты теперь? Помнишь ли обо мне?…». Я написал ей письмо почти в никуда. Тот адрес, что Полина мне дала, был адресом ее сестры, которая могла и переехать, и просто не передать письмо Полине. Через полгода я получил ответ, на который уже почти не надеялся. Полина писала, что они уже дома, что отец ее при смерти, что болеет уже несколько месяцев и, что им всем сейчас непросто. А я подумал: «Что же ты, голубушка, опять в темной полосе?» Наша переписка продолжалась, но была степенной. Поля писала редкие длинные письма, стараясь рассказать в них все, что с ней происходит и произошло за последнее время. Потом мы перешли на электронную почту, и письма ее стали более сдержанными. Вы знаете этот любопытный эффект: когда вы пишете от руки — вы говорите, а когда переходите к машинописи — беседа кажется искусственной. Но человек ко всему привыкает. Привыкли и мы. Переписка наша не стала активнее, хотя теперь вопрос времени почтовой пересылки был и устранен. И все же, время от времени и она, и я чувствовали необходимость написать друг другу. Поля не писала, естественно, о своих личных делах, но мне казалось, что иногда ее так и подмывает прихвастнуть своей очередной связью. А может быть я и ошибался.

Последнее письмо, полученное мной от Полины, было слишком горьким, чтобы им наслаждаться. Она писала: «Виктор, дорогой! Что же происходит?! Моим мукам нет конца. Ты же помнишь Пашку. Милое дитя. Мы ведь его полностью перекроили, сделали своим. Он ведь не врал, не воровал больше… А теперь! Я не знаю, что делать. Паша связался с какими-то подонками (не представляю, где он их нашел), стал воровать деньги и даже вещи из дому уносит. Приходит домой ночевать иногда, а на другой день после работы обнаруживаем новые пропажи. Я уже и с милицией говорила, и вылавливала его пару раз в разных местах, но толку все нет. Леня подерется с ним, а потом запьет на неделю. А я не могу складывать лапки, не имею права! Кто же Пашеньку спасет?! Он ведь в душе хороший, добрый. Только вот нет у него внутреннего стержня, что ли…»

Да, это было последнее письмо Полины. Я ей отписал тогда что-то вроде сострадания, пытался поддержать, как мог, потом несколько раз отправлял ей короткие записки, но ответа больше так и не получил.

Спустя пять лет (узок мир), я встретил Леонида на одной из железнодорожных станций Москвы. Приехал на родину по просьбе тетки, которая писала, что мать сильно сдала и хочет повидаться. Я сразу его узнал и с радостью бросился было обниматься. Он был сдержан, стал как-то нелепо расшаркиваться. Сказал, что спешит, что билет… И добавил, как будто, между прочим: «Поля умерла год назад от лейкемии. А я? — его правый глаз слегка дернулся. — Кому я нужен, кроме нее?»