Марек Хласко - Красивые, двадцатилетние

И еще о Ханке: однажды меня вызвали в военкомат и вручили повестку о призыве на срочную военную службу. Я пришел в редакцию и, поднявшись на четвер­тый этаж в машбюро, сел писать письмо знакомому ре­жиссеру, сообщая, что, к сожалению, не смогу предста­вить ему сценарий, поскольку, как поется в известной песне, «дан приказ: ему на запад...». В письме была фра­за: «Польше менты нужны больше, чем журналисты». Имелось в виду следующее: призывники, выразившие желание служить в милиции, освобождались от сроч­ной службы. Я писал это письмо, дрожа от ярости; на­писав, вытащил лист из машинки, не заметив, что по привычке заложил копирку; второй экземпляр я, как истинный польский конспиратор, оставил на столе.

Два часа спустя меня призвал к себе мрачный как ночь Лясота.

— Послушай, старик, — начал редактор самой сме­лой польской газеты. — Вынужден попросить тебя по­дать заявление об уходе.

— Почему?

Лясота трагическим жестом извлек из ящика и су­нул мне под нос копию моего письма. Братковская, ра­зумеется, тут же все уладила. Но кто принес эту копию Лясоте? Машинистки — двадцатилетние девчонки, с которыми все наперебой флиртовали. Спрашивается: зачем этим людям независимость? Пускай до сконча­ния века будут стражами братьев своих...

Написав это, я вспомнил историю, случившуюся со мной в Израиле. Мой приятель Ежи Бухбиндер-Пресс нашел для меня отличную работу — на стекольном за­воде. Учтите, что на дворе была пятидесятиградусная жара, а в цеху стояла печь, нагретая до двух тысяч двух­сот градусов Цельсия. Сущий ад; вдобавок, работу мне давали только «черную», поскольку официального раз­решения я не имел. Так вот, покуда мой друг Бухбиндер-Пресс сидел в кафе и, поглаживая свою окладис­тую бороду, обделывал дела, или — как говорят в Изра­иле — «таки крутился», я загружал в печь шестнадцать с половиной тонн сырья, беседуя за жизнь со своим ма­стером, господином Шапиро. На заводе все знали, что зовут меня не Йорам Бухбиндер-Пресс, а просто Хласковер, — решительно все, начиная с управляющего и кончая последним забулдыгой, выносившим из цеха мусор. Через несколько месяцев я нашел работу получ­ше и пришел на завод, чтобы дружески со всеми по­прощаться. К моему удивлению, один из бывших кол­лег отказался пожать мне руку.

— Почему?

— Потому что ты шейгец [32] Молодой нееврей (идиш). , а не Йорам Бухбиндер-Пресс.

— У тебя было полгода времени, — сказал я. — По­чему ты не заявил в полицию?

— Потому что, когда ты сюда пришел, я знал, что ты голодаешь и ищешь работу. Не подам я тебе руки, не жди. Будь проклят твой народ, и ты сам, и твоя зем­ля.

Так себя ведут в Израиле евреи, которые две тыся­чи лет скитались по свету; которых били, мучили, уни­жали, прогнали через все тюрьмы и лагеря мира. Государство Израиль образовалось в тысяча девятьсот со­рок восьмом году; во время боев за Иерусалим солдат, нарушивших дисциплину, наказывали только одним способом: на какое-то время убирали с передовой, и это была самая страшная кара для еврея, который сот­ни лет служил объектом насмешек и издевательств. Евреи умели воевать и если подставлялись под пули, то лишь потому, что никогда не забывали, входя в дом, говорить: «Слушай, Израиль. Господь Бог наш — Гос­подь единый, и земля у нас одна». И они обрели свою землю; и, если Бог и милосердие действительно суще­ствуют, никогда ее не потеряют. Каждый истинно ве­рующий человек должен носить на груди вместе с крестом звезду Давида, пока не будет уничтожен по­следний антисемит и пока тело его не обратится в прах, который со стыдом примет многострадальная земля.

На своей карьере в «По просту» я поставил крест после публикации «Обороны Гренады». Мне стало не­интересно; я только приходил первого числа за зар­платой — и все же мне искренне жаль эту газету. Но ни капельки не жаль человека, который, едва «По просту» стала газетой молодой интеллигенции, настоял на публикации в ней программных тезисов «Об интелли­генции», принадлежащих некоему россиянину, разъ­яснившему нам в докладе на XVIII съезде ВКП(б), что интеллигенты тоже на свой лад люди. Фамилия рос­сийского мыслителя — Сталин; уточнять, по чьему на­стоянию сталинский текст был опубликован, необяза­тельно. Вообще писать надо как можно короче, ничего не разжевывая: когда в 1949 году мы с моим другом Ковалой переступили порог сапожной артели в Легнице, на вопрос директора: «Что вам угодно?» Ковала с ми­лой улыбкой ответил: «Выручку» и предъявил ТТ. Ко­ротко и ясно.

Итак, я перестал работать в газете. Жилья у меня тогда еще не было, и мы с Генриком Березой или спали на Главном вокзале, или пользовались гостеприимст­вом милицейских участков и вытрезвителей. Потом я обрел временное пристанище у другого приятеля, проживавшего с бабушкой. Приятель этот не брал в рот спиртного; зато отнюдь не считал грехом прелю­бодеяние. Оставалось решить проблему: куда девать старушку бабушку? Выход нашелся простой: бабке по­купался билет в кино, куда-нибудь на Охоту, — а жили мы на Повислье. Фильм два часа, на трамвае туда-обратно три часа, итого — пять; за это время можно мно­го чего успеть. Вскоре бабка приятеля начала изъяс­няться языком героев вестернов. Например, она заяв­ляла: «Ты, Марек! Когда разговариваешь со мной, не держи руки в карманах, не то схлопочешь». Если к нам заходил общий знакомый и собирался поздороваться со старушкой, она говорила: «Я никогда не подаю руки левше. Это не раз спасало мне жизнь». Или: «Не возни­кай, Марк. Помни, ты приехал во Фриско отдохнуть и подлечиться». И все шло прекрасно, но однажды мой друг-эротоман перестарался. На другом конце города демонстрировался двухсерийный советский фильм «Адмирал Ушаков». Четыре часа в кино плюс три часа на трамвае — что могло быть лучше! Однако едва де­вушки согласились отдать нам самое святое, что у них было, вернулась бабка.

— Безобразие! — заорала она с порога. — Хамство! Издевательство! Это недопустимо! Позор!

Возмутили ее вовсе не полураздетые девы, как мы было подумали; просто в фильме «Адмирал Ушаков» роль адмирала Нельсона исполнял актер с внешнос­тью отпетого негодяя. Его партнершей была девица из разряда тех, которых можно ночью встретить на Хмельной и которые, похлопывая себя по заднице, кричат: «Ну что? Помучаем жопку?»; вдобавок леди Га­мильтон щеголяла в отделанной кружевами ночной сорочке, что, вероятно, должно было считаться вер­хом элегантности. Адмирал Нельсон, подойдя к ней и протянув единственную руку, демонически изогнул бровь и возгласил зычным голосом: «Как поживаете, леди Гамильтон?..»

Этого бабушка нам простить не смогла. Опять меня выгнали на улицу. Помню, как я печально брел по Кра­ковскому Пшедместью в канун Великого Октября, и возле университета меня остановили знакомые.