Эдуард Лимонов - Книга мертвых-2. Некрологи

Второй текст прямо ей и посвящен, помечен «Е. Р.», Елене Ростропович. Он о моих распаленных страстях.

«Черные ткани хорошо впитывают солнце. Хорошо в них преть весной. Когда-то, может быть, у меня было такое пальто. Сейчас я уже не помню. Хорошо скинуть пальто в лужи, перешагнуть, зайти в дверь, она хлопнет за спиной, купить жареного, выпить спиртного, утереться салфеткой, сойти со стула. Сказать ха-ха-ха! Выйти в дверь, завернуть за угол налево, вынуть нож, спрятать его в правый рукав, нырнуть в подъезд Вашего дома, ударить ножом швейцара, прыгнуть в лифт и очутиться на девятнадцатом этаже. Поцеловать Вас в глупые губы, раздеть Вас к чертовой матери, выебать Вас, задыхаясь, в неразработанное детское отверстие, в слабую глупую дырочку. Шатнуться обратно к двери и получить в живот горячий кусок металла. И умирать на паркете. Лишь я Вас любил, пожалуй. Ботинки полицейских чинов в последний момент увидать».

Перечитав этот текст, вижу, что не всегда, видимо, мои намерения были такими уж мирными, видимо, желания насилия посещали меня также. Познакомил же нас большой любитель всяких интриг фотограф Ленька Лубеницкий, Бродский называл его «Рыжим», Ленька привел меня в квартиру Ростроповичей, когда матери и отца не было в Америке. В эмиграции я имел тогда репутацию уже такую же, как сейчас в России, единственное отличие, что знало о моем существовании куда меньшее количество людей, чем сейчас.

После дочери Ленька познакомил меня с мамой Галей. Он решил, что так будет лучше для моего романа с Ленкой. Галина Вишневская — мама «Е. Р.» — слыла особой резкой и бесцеремонной. В ней текла цыганская кровь.

— Как же ты меня собираешься познакомить? — помню, спрашивал я Рыжего. Мне казалось, что задача будет непосильной.

— Ничего нет проще, поэт, — ухмыльнулся Ленька. Он называл меня «поэт», и нам обоим такое обращение нравилось. (Лубеницкий, кстати, автор известной моей фотографии с крестом, поясная фотография полуголого якобы «Эдички».) — Галя — простая русская баба. Как таковая, несмотря на то, что у них со Славой миллионы, она никогда не отказывается выпить на халяву. Возьмем бутылку водки и банку огурцов и пойдем.

Так мы и сделали! Так просто и так банально. Мама Ленки мне понравилась, у нее был крутой нрав, прямота, и цинизмом дышало каждое ее слово. Речь зашла о дочерях, я сказал:

— Вы, наверное, Галина, для Лены хотите найти миллионера?

— Миллионера?! — воскликнула Вишневская высокомерно. — Нас миллионером не удивишь! Мы сами миллионеры. Пусть Ленка найдет себе парня, которого она полюбит!

Я зауважал тогда Галину Вишневскую и уважаю ее до сих пор за такую речь. Ростроповичи знали себе цену и держались с огромным достоинством. Она держалась лучше, чем он. Ни перед кем не заискивала. Знакомства с самим Славой Ростроповичем пришлось ждать дольше. Оно состоялось на широкой мраморной лестнице, ведущей в зал Карнеги-Холл на 57-й улице в Нью-Йорке. Познакомил нас (мы столкнулись лбами, что называется) опять-таки вездесущий Лубеницкий.

— Вот, Слава, — сказал Лубеницкий, — хочу познакомить тебя с поэтом. — Поэт, я был одет в лиловый бархатный пиджак, рубашку в горошек с рюшами на груди. Если оценивать с точки зрения моих сегодняшних вкусов, одет я был странно. На ногах — сапоги на высоких каблуках, сшитые из цветных кусочков кожи, сапоги были привезены из Италии, светлые брюки.

Ростропович был одет просто: в затасканный смокинг. Он пожал мне руку и ехидно спросил:

— Что, когда же будет у нас в Нью-Йорке революция?

Из чего я заключил, что дочь, вероятнее всего, показывала ему мою самиздатовскую брошюру — текст «Революция в Нью-Йорке» с подзаголовком «передача нью-йоркского радио». Сейчас я уже не помню, давал ли я Лене Ростропович свою существовавшую тогда в форме рукописи книгу «Это я, Эдичка» и таким образом предположить, читал ли ее Ростропович. Не помню, давал ли. Но вот, что несомненно. Галина Вишневская дружила с Реми Сондерс (приятельница и некоторое время агент Михаила Барышникова), и та вполне могла дать семье Ростроповичей мой роман в рукописи.

Впоследствии я имел с семейством Ростроповичей некий мирный нейтралитет. К тому же сохранять его, этот нейтралитет, было легко, их жизнь и моя с 1980 года, когда я переехал в Париж, не пересекались. И географически мы оказались в разных местах мира, а социально были далеки с самого начала. Они — семья всемирно известных богатых музыкантов, я — энергичный outsider, борющийся за признание. Ленька Лубеницкий, впрочем, доносил до меня их мнения.

— Слава вас уважает, поэт, — как-то донес он мне. — Он считает вас энергичным и талантливым парнем. Ваша стратегия жизни, считает Слава, куда более выигрышна, чем кажется с первого взгляда. Много выигрышнее полного подчинения местным вкусам и стандартам. Пусть только выбросит из головы революцию.

Жить мне тогда было тяжело, книги мои в Америке издатели не принимали, потому любое позитивное мнение обо мне бережно мною запоминалось и укрепляло меня. И хотя Ростроповичи были в элите эмиграции — все они жеманно фотографировались вместе: Ростроповичи, Бродский, Барышников, на ранних снимках есть Галич, а меня в элиту не брали, — я некоторое время относился к семье Ростроповичей с теплотой.

В 1983 году я оказался в американской провинции, в штате Коннектикут, в гостях у дирижера Максима Шостаковича и его сына Мити, по этому поводу я написал удачный рассказ «Лишние люди». Был я там недолго, всего несколько дней, но туда явилась беременная Лена Ростропович. Она сохранила ко мне дружелюбное отношение. Выяснилось, что сопровождавший ее мужчина — ее южноафриканский муж

Питер — музыкант. Мы, повздыхав, вспомнили прошлые времена. У меня была готова к печати в издательстве Random House моя многострадальная книга «Это я, Эдичка», я навязал себя Америке, а еще раньше с 1980 года у меня уже вышли книги во Франции и в Германии. То есть я был если не богатый, то уже успешный человек, и меня взяли в элиту.

— Отец всегда говорил, что Лимонов своего добьется, — спокойно сказала Лена в ответ на мой рапорт о моих литературных победах на мировом издательском рынке.

Я стал наезжать на Ростроповича только в 1991 году, после его появления в Белом доме, после знаменитой фотографии, где он, в каске и с автоматом, спит в кресле. Это 22-е августа. Либеральная ельцинская августовская революция победила тогда ГКЧП, и Слава, верный своей привычке быть везде на плаву и на виду, приехал попозировать. Меня его позиция возмутила. И не только потому, что я находился по другую сторону политической баррикады. Меня возмутило, что он присоединился к победителям, фактически уже после победы. Уж очень ловко, просто, без усилий и страданий ему досталось присоединение к победителям. Я вспомнил тогда, что это был не первый его политический пиар, что в 80-е годы он вместе с отцом и сыном Шостаковичами и Барышниковым был принят Рональдом Рейганом, выступавшим тогда в поход против СССР — Империи зла. Тенденция припадать к сапогу власти проявлялась у Ростроповича в старости все мощнее. Как, впрочем, и некоторые черты самодурства и русского барства. В его имении, рассказывали мне, где-то в штате Нью-Джерси, цементные ворота украшали две переплетенные буквы «С» и «Г», то есть Слава и Галя. Земли было такое множество, что чуть ли не сорок минут приходилось ехать от ворот до дома прославленной пары. Русские довольно банально распоряжаются обычно своим богатством, дальше цементных инициалов, выставляемых напоказ квадратных метров и тупой мебели их фантазия не идет.