Эдуард Лимонов - Книга мертвых-2. Некрологи

Старуха была его матерью. И это он был виноват, что у трупа не был закрыт рот. Будь он хорошим сыном, он бы присутствовал в момент смерти матери. Держал бы ее за руку… Закрыл бы ей рот. Но он был плохим сыном, потому приехал наутро…

Ему еще удалось приехать, его пропустили через границу обе стороны, и Россия, и Украина. Могли бы не пропустить. Россия — потому что он должен мэру Лужкову по суду пятьсот тысяч рублей, недавно они ввели закон, по которому должники не могут быть выпущены за границу по воле судебных приставов. Украина… Украина не пускала его на свою территорию последний десяток лет. Он был в черном списке, среди «врагов» Украины, но вот с полгода назад список аннулировали.

В последний раз он говорил с матерью шесть дней назад, восьмого марта. Она сумела сказать лишь три членораздельные фразы, все остальное был шум подсознания. Последняя фраза была: «Где Богдан?» Мать потеряла разум пару месяцев назад, но не потеряла метафизической связи с внуком. И правильно поставила вопрос: где внук? Хотя он, ее сын, врал, что жена с ребенком у бабушки, в Тольятти, на самом деле единственный поздний внук умиравшей был черт знает где, на другом боку глобуса, в столице хиппи и наркоманов, в Гоа, куда его увезла вдруг превратившаяся в оборотня жена стоявшего у трупа матери. Внук находился там уже два месяца, неизвестно с какими людьми. Жена его в довершение всего была опять беременна, на пятом месяце. Старуха уловила метафизическое дрожание в той части ее уже не работавшего мозга, которая отвечала за Богдана. Где Богдан? Не как он, но где он? Все правильно.

Стоявший над трупом был не только сын умершей старухи, отец украденного ребенка и муж красавицы, превратившейся в оборотня, но был еще и лидером запрещенной партии, ее основателем и бессменным вождем уже пятнадцать лет. Он принадлежал партии больше, чем отцу, матери, жене и ребенку. Ну ладно, мать и отца он бросил давным-давно, в 1964 году, но ребенка! Но жену! Жена постепенно отдалилась от него сама, и в конце концов фактически отреклась от него, как жена от мужа — врага народа, ожесточилась до степени непонятной ненависти и наконец, схватив сына, убежала в бессмысленную землю, где больше пошлых русских, чем серокожих индийцев. Что она там делает все это время? Можно надеяться, что у нее хватит благоразумия не употреблять наркотики, ведь она беременна. Можно надеяться, с поправкой на то, что она не благоразумна по природе своей… Партия. Партийцы погибали и сидели задело, которое он начал, в тюрьмах. Потому они были ему ближе, чем жена-красавица, превратившаяся в оборотня.

Женщины, соседи и сиделки, вытащили из-под трупа подушки. Его охранники, прибывшие с ним из Москвы, подняли легкий труп старухи вместе с одеялом и понесли вниз. Там у подъезда уже стоял на двух табуретах легкий, несерьезный гроб. Положили труп вместе с одеялом в гроб. Подоткнули куски одеяла под старуху. Голова старухи свалилась на одну сторону, понадобилась подушка. Побежали наверх за подушкой. Терпеливо ждал похоронный автобус. Подошли несколько старух и стариков и наклонились над гробом. По обычаю, им дали конфет из вазы.

Пока ходили за подушкой, он огляделся и внюхался в воздух. Здесь уже была весна, пахло сыростью, как у женщины между ног после оплодотворения. Дом был жилищем бедных людей, простых людей, как и вся эта окраина, когда-то названная «Новые дома». Родители прожили здесь сорок лет. Что же они делали все эти годы? Жевали, покупали одежду, запасали картошку, чинили крышу, так как у них был последний этаж. Бр-р-р! какую отвратительную жизнь они прожили, лишенную событий. Какой он оказался молодец, когда убежал из родного города, сломя голову, не понимая зачем, но следуя инстинкту. Какой провидец, какой молодой гений он был, убегая. Как все правильно устроил. Пошел дождь. Не сильный, потому лицо старухи прикрывать не стали.

Принесли подушку. Подложили под голову старухи. Долго возились с головой, которая упорно не хотела лежать прямо. Мать не носила при жизни платков, и теперь на ней было целых два платка, один на голове, другой удерживал челюсть. Она бы возражала против платков, если бы ей пришлось устраивать собственные похороны. Она носила шляпы, но шляпа на трупе выглядела бы неуместно. Мать до последних месяцев красила губы, покрывала ногти лаком. В той комнате, где он провел ночь, так и осталась у трюмо бутылочка с лаком для ногтей. Мать бы, если бы ей пришлось устраивать собственные похороны, обязательно накрасила бы себе губы и ногти.

— Все? — спросил водитель автобуса, он же единственный могильщик или служащий похоронного бюро. Человек тринадцать-пятнадцать, среди них он — сын старухи, трое его охранников, приятель-полковник и приятель же, местный авторитетный предприниматель, отсидевший за решеткой внушительное количество лет, сиделки и соседи, согласились, что все. Водитель вынул из автобуса крышку гроба и закрыл старуху. По обоим концам крышки торчали два приготовленных гвоздя. Могильщик с большим искусством, в хорошем, трагическом, ровном ритме вогнал эти гвозди до половины в гроб. Вогнал стильно, без нервных мелких стучаний, а уверенно и строго несколькими ударами каждый. Стук судьбы, роковой звук. Его охранники подняли гроб и вдвинули его в автобус. Он было предложил семидесятишестилетней тете Вале руку, чтобы она вскарабкалась в автобус вслед за гробом, но водитель сурово остановил его:

— Отсюда нельзя. Плохая примета. Войдите в боковую дверь.

Они вошли. Его охранники, сиделки, тетя Валя, две соседки, одна со вздутыми ногами. Остальные уселись в «шевроле» авторитетного. Водитель рванул разумно и умело покатил, отбрасывая пространства.

Он смотрел на гроб, в котором уплывало физическое тело женщины, которая родила его целых шестьдесят пять лет тому назад. С шестидесятичетырехлетием она его еще поздравляла по телефону, а к шестидесятипятилетию уже забыла, кто он такой. Когда он позвонил ей, чтобы поздравить с днем Советской Армии 23 февраля, она что-то лепетала в ответ, а потом вдруг сказала:

— Скажите сыну, что его отец умер!

— Мама, это я, твой сын, — заметил он, — а отец умер четыре года назад.

— Да-да, скажите ему, — ответила она и он заторопился закончить разговор. Ему стало неприятно глядеть в ее бездну.

И вот — последний путь. Он, видимо, чувствовал все, что чувствуют в таких случаях простые люди. Но поскольку был совсем не простым человеком, то чувствовал неглубоко. Не до слез, не до мурашек по коже. Если бы он хотя бы напился накануне, может, слеза-другая накатилась бы на глазное яблоко, и он сморгнул бы их. Но он не много выпил накануне, не случилось. Более сильным чувством, чем печаль (а он был печален), было, скорее, удовлетворение от того, что труп вывезен из квартиры и едет прямым ходом туда, где и полагается быть трупам — в крематорий-колумбарий. В конце концов, он почти сделал дело, ради которого приехал.