Ирвин Шоу - Добро пожаловать в город ! (сборник рассказов)

Когда они поднялись в свой двухкомнатный номер, Максина решительно поставила свою сумку рядом с сумкой Долли в первой комнате. Макамер вопросительно посмотрел на Датчера.

— У нас восточное крыло. — Датчер шагнул через порог соседней комнаты.

— Послушай, — Макамер следовал за ним, — я предполагал, что организую день отдыха для нас с Долли. Она живет дома с матерью, а старушка каждый вечер молится за спасение греховной души своей дочери.

Вошла Долли, внимательно посмотрела на них и хихикнула.

— Пойди и поговори с Максиной! — заорал Макамер, поворачиваясь к Датчеру.

— И без тебя знаю свои обязанности, — огрызнулся он и вышел в соседнюю комнату. Максина сидела, вся такая собранная, на кровати, сложив руки на груди, и задумчиво разглядывала потолок.

— Максина, старушка… — начал Датчер.

— Не делай из меня дуру!

— Но я устал! — взмолился Датчер. — Идет война. Я сдаюсь. Здесь, в номере, две кровати. Клянусь, я тебя не трону. Ну ради Макамера с Долли…

— Пусть твой Макамер побудет джентльменом! — громко произнесла она. — Хотя бы одну ночь.

Датчер вернулся в «восточное крыло».

— Она сказала, что Макамер может побыть джентльменом хотя бы одну ночь. — Он снял ботинок. — Ладно. Я ложусь спать.

Долли поцеловала Макамера, повисла на нем, обвив его шею руками. Датчеру пришлось, чтобы не мешать любовным лобзаниям, долго и старательно выравнивать носки своих ботинок под стулом. Долли, проходя мимо него, чмокнула его в щеку.

— Ты у нас, конечно, гроза всех девушек! — съехидничала она.

Макамер с Датчером, облачившись в пижамы, выключили свет. Макамер лег в постель. Датчер подошел к двери.

— Последние известия! — громко объявил он. — Макамер клятвенно пообещал до меня не дотрагиваться даже пальцем! Спокойной ночи!

Женщины захихикали, а Макамер громко захохотал. Датчер не остался в стороне. Вскоре обе комнаты отеля сотрясались от приступов смеха. Датчер тоже лег.

За окном, на темных улицах Сан-Диего, мальчишки — разносчики газет кричали, что Англия объявила Германии войну. А он, лежа в постели, прислушивался к этим крикам, то и дело нараставшим, превращавшимся в отчаянные вопли, потом удалявшимся, глядел в темный потолок. Поздний час, война, которую они весь вечер отталкивали от себя, старались забыть о ней — за выпивкой, бешеной скоростью автомобиля, беззаботным смехом и донимающей их похотью, — вдобавок эти крики сейчас сломили его, — так львы забывают о своем бурном темпераменте при виде хлыста дрессировщика. Он опять видел жуткие картины. Поляк-кавалерист лежит на пыльной польской дороге мертвый, широко открыв, словно в изумлении, рот; рядом с ним валяется его убитая лошадь. А этот парень в кабине немецкого бомбардировщика летит от Варшавы назад, на свой аэродром, вознося благодарственные молитвы: «Ну вот, еще раз… еще раз возвращаюсь живой на базу».

— Все это из-за Долли, — проворчал Макамер. Его молодой, с ноткой сожаления голос, преодолев крошечную темную бездну между краями двух кроватей, долетел до слуха Датчера. — Мне-то все равно, это она сходит с ума, ей дорог каждый час. Ты хочешь спать, Ральф?

— Нет.

— Она цепляется за все — буквально за все. Как она не любит спать! Всегда прикасается ко мне, хватает меня руками… Она скоро умрет.

Датчер слышал, как тяжело вздохнул Макамер; скрипнули пружины матраца; голоса мальчишек — разносчиков газет приближались.

— Она больна, понимаешь? Доктора бессильны. У нее болезнь Брайта. Часто у нее все тело немеет, ей кажется, что у нее выпадает из глазницы глаз, отрывается ухо… Вот почему она постоянно глотает эти пилюли. Никому об этом не говорит, знаю только я. Ни ее семья, ни ее босс…

Датчер лежал в постели неподвижно, замер, упорно глядя в потолок.

— Я не люблю ее. — Теперь глухой, хрипловатый голос Макамера был еле слышен. — Я, конечно, не признаюсь, говорю, что люблю… но я люблю других девочек… А ей говорю, что люблю ее. Она не желает терять ни одного часа жизни.

— Тсс! — прошептал Датчер. — Не так громко!

— Неужели и сейчас громко? — удивился Макамер. — И здесь мой голос способен снести стену, да? Тебе грустно, Датчер?

— Да, — не стал отрицать он.

— Смешно получилось, не находишь? — спросил Макамер.

— По-моему, ты этого не почувствовал. — Датчер говорил с закрытыми глазами, голова его покоилась на подушке. — «Ждешь, ждешь этого целых шесть лет, и каждый раз, как только прогремит выстрел, ты, спохватившись, говоришь себе: „Ну вот, началось!“ Но ничего не происходит, ты, как всегда, усердно читаешь газеты, читаешь каждый день, и вот, когда это случилось, ты даже этого как следует не чувствуешь. Мы почувствуем все позже, мы все почувствуем позже…»

— Что ты собираешься делать сейчас?

— Как «что»? Спать! — засмеялся Датчер.

— Спокойной ночи! — пожелал Макамер.

— Спокойной ночи.

Опять эти картины поплыли в его мозгу… Бомбардировщик приземлился, и парнишка-пилот накренил крыло, чтобы убедиться, вышло ли шасси. А он, Датчер, шел с толстой женщиной в костюме, отороченном мехом рыжей лисицы, на мексиканский ипподром. Там каждая дорожка загажена крысами; самой молодой беговой лошади не менее девяти лет от роду; там эти люди из Голливуда, в ярких шарфах, в темных очках на носу и в туфлях из оленьей кожи, вместе со своими агентами и красотками — победительницами еженедельного конкурса красоты, азартно проматывают свои громадные, так легко доставшиеся им деньги на этой пыльной мексиканской жаре, толкуя только о сексе и о долларах и бесконечно повторяя: «Колоссально, потрясающе! Он в этом году на высоте, он стоил „Метроголдуин“ целый миллион!» Идет война, и она ведь касается и этих праздных, беспечных, фривольных людей, — на их головы не падают бомбы. «Я останусь здесь, в Голливуде, — думал Датчер, — если только смогу вынести это свое творение — „Убийство в полночь“ — и все будущие „Убийства“. Не хочу больше писать книги! Честная книга — это всегда нелицеприятная критика. Зачем мне терзать себя, критиковать этот бедный, развратный, безумный, разрываемый на части, переживающий агонию мир? Позже, критика — позже…» Разносчики газет завывают на улицах у отеля.

«Вот он я, — думал Датчер, — здесь, в отеле, далеко от дома, в компании с умирающей нелюбимой девушкой, одураченной на час, и киносценаристом, — он бродит от одной студии к другой, словно беженец, регулярно, неделя за неделей, и на лице его явное выражение нищего, выпрашивающего не милостыню, а работу, — и с этой гадалкой по руке — ее можно купить на ночь за три дешевых комплимента и десять минут замысловатых намеков. Непостоянный, ревнивый, законченный эгоист, подвержен настроению, успех в будущем не грозит, линия жизни короткая…»