Луи де Берньер - Беспокойный отпрыск кардинала Гусмана

Дионисио посмотрел на своего знаменитого отца, и у него сжалось сердце: тот опустил голову в печальном предчувствии.

– Наверное, терпимость появится, когда люди устанут от догм. Прости, но потому я и отказался от вашей веры и перестал ходить в церковь.

Генерал усмехнулся:

– Между нами, в моей вере больше инстинкта, чем убежденности. Маме только не говори, ладно? Прогуляемся?

Отец с сыном прошлись по саду, вспоминая, по случаю какого праздника мама Хулия посадила то или иное дерево.

– Ты помнишь Фелипе? – спросил генерал. – Брата Аники, он еще в гвардии служил? Недавно стал самым молодым полковником в армии. Знаешь, а я ведь познакомился с английским послом.

– Ух ты!

– Да, он очень интересуется Кочадебахо де лос Гатос, ему хочется посмотреть настоящий древний город. Он известный языковед, говорит на хинди и на четырех (африканских языках, вот его и прислали сюда, где они не пригодятся. Насколько я понимаю, это очень по-английски. Можно, я привезу его к вам?

– Да, конечно, пап, – ответил Дионисио, не задумываясь о возможных последствиях.

– Мы приедем в десять ноль-ноль шестого июня, – сказал генерал, и Дионисио знал, что так оно и будет. Его отец – единственный в стране человек, который называл время не «по-латиноамерикански», а «по-английски».

Его преосвященство взглянул на письменный стол и увидел, что тот превратился в сгнивший гроб; меж перекошенных досок торчали вшивые космы, раскачиваясь, как усики травы ветреницы. Седые жгуты росли прямо на глазах и обматывали ножки стульев. Одна прядь удавом обвила и сжала ногу кардинала. Он закричал и отдернул ногу, при этом гроб рассыпался в прах, и с пола, где раньше был стол, на кардинала теперь смотрел мертвец: высохшая кожа обтягивала кости, как у индейской мумии, потоком струились отраставшие волосы, желтые зубы ощерились в презрительной бессмысленной улыбке.

Лицо кардинала покрылось потом, дикий ужас стиснул сердце, когда черная змейка, мелькнув, точно язык, что после еды слизывает соус с губ, выскользнула изо рта мертвеца и снова скрылась с омерзительно плавным изгибом.

Его преосвященство загораживал лицо локтем, но понимал, что мертвец все равно смотрит. Истошный крик не спасал от этих любопытных, обвиняющих и налитых кровью глаз с черными колючими зрачками.

Послышался сухой треск: уста мертвеца разомкнулись, и резкий, нечеловеческий голос, в котором больше от ветра или воды, произнес: «Смотри!»

Дрожа всем телом, кардинал Гусман взглянул сквозь слезы. Комната словно растворялась в пустоте, весь мир превратился в дым. Давясь этими парами, кардинал схватился за горло и, рукой нашаривая опору, закружил по кабинету в поисках выхода в реальный мир. Но под ногами лишь хрустел песок на спекшейся земле, и нечем было дышать. Споткнувшись обо что-то мягкое и податливое, кардинал плашмя рухнул. Медленно приподнялся, уставившись на окровавленные руки, и понял, что обнимал искромсанную клинком юную женщину. Какое милое лицо! Под коркой запекшейся крови угадывались пухлые губы, великолепные зубы и темные брови, изогнутые, как у восточной красавицы. Но женщина была при последнем издыхании – разрезанное горло пузырилось кровью. Женщина протягивала ему книгу; кардинал взял, и красавица вернулась в объятья смерти. Он взглянул на книгу и, не открывая, понял, что это служебник; тисненый крест на темном переплете, страницы обрамлены золотыми листьями. Повеял ветерок, дым рассеялся, и кардинал очутился в кольце объятых пламенем хижин; в отдалении слышались лихие крики тех, кто устроил тут резню, и коленопреклоненные жертвы молили о пощаде. Кардинал бросился бежать, но в неукротимой пытке кошмара наткнулся на невидимую стену.

Прижав ладонь ко лбу, он неловко попятился: на него шел Палач, его глаза посверкивали в прорезях черного капюшона. У кардинала пересохло в горле от вида этого колоссального негра, чей обнаженный торс являл собой переплетение железных мускулов и вздувшихся жил. Его преосвященство отступал, вновь нащупывая опору, защиту, а Палач медленно надвигался, стаскивая холстяной чехол с серебряного мачете.

– Плати, – сказал Палач, протягивая руку. – Так велит обычай.

Кардинал взглянул на розовую ладонь огромной черной руки с изящными пальцами искусного мастерового – гончара или плотника. Он увидел на запястье толстый золотой браслет, охвативший багровые вены, и перевел взгляд на глаза под капюшоном. Что в них? Что они ему внушают? Определенно, взгляд о чем-то говорит. Но черный капюшон бесстрастно выносил окончательный приговор, и пробиться к этим глазам не проще, чем к далеким звездам.

– Плати, – повторил Палач.

– У меня ничего нет, – проговорил кардинал ломающимся голосом, слова стеклянными осколками царапали горло.

– Тогда отдай ребенка, – сказал Палач; он высоко занес клинок и, готовясь ударить, расставил ноги.

Пятясь, его преосвященство нашел позади себя проигрыватель, и сквозь смертельный ужас прорвалась мысль – попробовать всегдашний способ изгнать бесов. Торопясь и рыдая в отчаянии, он трясущимися, потными руками поднял крышку проигрывателя, чтобы заполнить мир звуками Бетховена, но на диске, косясь и болбоча, кружился Непотребный Ишак. Склонив голову, он посмотрел на кардинала, радостно заверещал, вынул изо рта поблескивающий член, неуловимым движением мгновенно сложил его в аркан и петлей захлестнул шею его преосвященства.

Кардинал рванулся, но его потащило вперед. Ноги скользили, а его все тянуло – перебирая руками, бес словно вытягивал лодку к причалу. Кардинал ощущал, как мягкая сильная плоть, дергаясь и извиваясь, все туже стискивает шею, и вопль застрял в горле, а Гусмана неумолимо притягивало, пока он не оказался лицом к лицу с Непотребным Ишаком. Кардинала обдало мерзким дыханием, вонью серы и дегтя, он зажмурился и насколько мог отвернул голову. Не было сил бороться. Он окончательно побежден. Слезы отчаяния и одиночества струились по лицу.

– Бедненький-холесенький! – злорадно засюсюкал Ишак. – Поцелюем-поцелюем! – И отвратительное создание втолкнуло язык кардиналу в рот. Его преосвященство почувствовал, как цепкий орган извивается и мечется в глотке, далеко заныривает и похотливо вертится вокруг его языка, по щекам, а рот полон липкой слюны со вкусом дерьма и сарсапариллы. [68]Кардинала замутило еще сильнее, жгучая горечь поднялась из желудка, и Гусмана стошнило. Непотребный Ишак оттолкнул его и с жадной отрыжкой проглотил рвоту.

Кардинал упал в сильные, ждущие руки Палача. Рыдая от облегчения, он радостно ощутил на горле прикосновение длинного серебряного клинка.

В комнату вошел Кристобаль, волоча за собой игрушку – потрепанную собачку на колесиках, которая играла на ксилофоне. Мальчик бросил веревку, склонился над лежащим кардиналом и сказал ему в самое ухо: