Луи де Берньер - Беспокойный отпрыск кардинала Гусмана

– Будет внешний долг, киса, – ответил президент. Он приладил глазную повязку, нахлобучил обвислую шляпу и обреченно полез под плащ накачивать себя.

Дионисио Виво сидел в книжной лавке и усердно сочинял знаменитые музыкальные палиндромы. У него сильно зябла остриженная матушкой голова, и он часто прерывался почесать шрамы на шее; они зудели, а это плохая примета. Летиция Арагон всегда говорила: «Следы от веревки чешутся к доброй вести, а если зудит рубец – жди дурной»; вроде так всегда и выходило.

В дверь постучали, и вошел охотник Педро с молчаливой сворой толкавшихся псов; оскорбленные ягуары Дионисио тотчас покинули комнату.

– Hola, Педро! Не желаешь пропустить по стаканчику? Присаживайся. – Дионисио подтолкнул ногой стул, но Педро жестом вежливо отказался.

– Извини, приятель, когда я смотрю на эту кучу книг, у меня сохнет во рту и ладони потеют. Только представь: время, которое ты тут тратишь на писанину, можно бы провести на рыбалке, а то и на пуму поохотиться.

– Шкуры-то сгниют, – заметил Дионисио, – а книга – навсегда.

– Не все хорошо, что долго длится, – парировал Педро. – Я тут ездил в Ипасуэно, и какой-то человек попросил передать тебе письмо.

Дионисио взял конверт; написано только «Дионисио Виво из Кочадебахо де лос Гатос». Письмо захватано грязными пальцами и без марки.

– Наверняка его какой-нибудь механик передал, – сказал Дионисио.

Педро ушел, а Дионисио распечатал письмо: от Агустина – полицейского, который когда-то с Рамоном собирал убитых у Дионисио в саду.

Любезный друг,

Почтовой связи нет, и я не знаю, получишь ли ты мое послание, но все же опыт подсказывает мне, что брошенное на улице письмо кто-нибудь рано или поздно подберет и передаст еще кому-то, а тот – другому, и в результате оно прибудет по назначению.

Полагаю, ты должен узнать, что два дня назад от внезапной и очень сильной простуды скоропостижно умерла Бархатная Луиза. Она собиралась уйти из борделя и съездить к тебе погостить, а потом устроиться на работу в городской администрации. Но, видишь, несчастье опередило ее.

Я знаю, вы очень любили друг друга; и хоть я сейчас далеко, обнимаю тебя и говорю, что разделяю твою печаль. Мне ужасно тоскливо, как подумаю, что где-нибудь во Франции или в Голландии ее бы вылечили, и она была бы с нами.

Дионисио дважды перечитал письмо, сложил листок, и ему показалось, что он остался один на белом свете. Он вспомнил живую улыбку Бархатной Луизы, ее острые груди, безупречно шелковистую темную кожу и постарался представить, как вся эта жизнь превращается в тлен под плитой на ипасуэнском кладбище. Он подумал о предательстве ее сестры, о том, как нередко становишься жертвой обстоятельств, и снова о том, что невозможно представить Луизу мертвой. Дионисио решил повидаться с учителем Луисом.

Фаридес, как всегда, хлопотала на кухне, а учитель Луис, как обычно, стоял в дверях, чувствуя себя виноватым, что не помогает ей по дому. Фаридес радостно улыбнулась Дионисио, а Луис застенчиво ухмыльнулся и приветственно поднял руку. Дионисио отдал ему письмо и спросил:

– Что скажешь?

Учитель Луис прочел и ненадолго задумался.

– Наверное, оно подсказывает нам, что нужно больше ценить друг друга, пока мы здесь, потому как жизнь стоит дешево, а смерть приходит слишком скоро.

Дионисио кивнул.

– Это точно. Все мои друзья умирают. А потому пойду-ка отыщу Легацию, посмотрю, какого цвета у нее сегодня глаза, и запомню их.

Когда Дионисио ушел, учитель Луис обернулся к Фаридес и сказал:

– Ты бы лучше воспользовалась моей помощью. Вот помру, и даже постоять в дверях будет некому.

Фаридес состроила рожицу и протянула морскую свинку:

– Ладно уж, иди на двор и обдери шкурку.

Луис взял безвольное тельце грызуна и заметил:

– Чтобы выразить свою любовь, могла бы найти что-нибудь поприятнее.

– Это можно, – ответила Фаридес. – Когда с ней закончишь, хоть раз в жизни вынеси ведро из сортира.

Тертулиано Томас Кайзер Вильгельм Тебас де Тапабалазо – человек, который шел по жизни, не испытывая идиосинкразии к собственному имени, – уже многие годы был главным врачевателем влиятельных богачей, что вели двойную жизнь. Он знал все о недугах толстосумов: знал, как распухают и страдают непробиваемыми запорами те, кто питается лишь дорогой мясной вырезкой и воздушным суфле. У него имелось все необходимое, чтобы заниматься надуманными гинекологическими проблемами аристократок, кто выходил замуж по расчету, но уклонялся от исполнения супружеских обязанностей. Он мог за километр распознать неосторожную жертву демократического триппера и деликатно диагностировал его как «неспецифические мелизмы», совершенно убежденный, что никто из пациентов не слышал о таком термине, означающем мелодические украшения, куда напирали красивых нот. Он овладел искусством прощупывать тела, погребенные под толстенными складками жира, и умел проницательно вообразить зловещие наросты холестерина на сердечных сосудах тех, кто непривычен к физическому труду. Он верил в эффективность чеснока для очищения крови, прописывая его в невероятных количествах, и устрашал больных своим надменно-отеческим видом, считая, что это хорошо помогает при умственных расстройствах и ипохондрии. Его серьезность, сладкозвучный трубный голос, крупная голова, холодные руки и очки-половинки на кончике носа внушали фанатичное доверие узкому кругу богатеньких пациентов, говоривших, что услуги доктора Тапабалазо стоят дорого, но оправдывают каждый потраченный сентаво.

Они не знали, как расточительно доктор Тапабалазо перерабатывал богатство. Он вел умеренную жизнь на окраине, в беспорядочном нагромождении нечитабельных книг. Доктор восторгался готическим шрифтом древнегерманских томов, книгами Востока с росчерками и завитушками на страницах, которые нужно листать с конца, китайскими книгами, скорее нарисованными, чем написанными, фолиантами на древнеисландском и люксембургском; он собирал их с набожным усердием, что покоилось на твердом жизненном убеждении: мир полон совершенно таинственных значений и смыслов. Он проводил счастливые часы, перелистывая страницы; одно простое, но волшебное обстоятельство, что в большей части мира не говорят на кастильском диалекте, уносило его в океан размышлений и загадок. Ничто так не поражало его, как иностранный телефильм, где собаки подчинялись командам на немецком или французском. Он удивленно качал головой: даже животные так умны и разбирают иностранные языки, в которых сам он не понимал ни единого слова.