Тимофей Круглов - Август

Оредеж, причудливо петляющий меж высоких берегов, переехали несколько раз по разным мостам туда-сюда. Вот старинный деревянный особняк Чуриковцев — трезвенного братства, основанного еще до революции — пронзительно голубой, потешный, веселый до невозможности. Больница, поликлиника, опять переезд, опять магазины, универмаг, и лес кругом пятнами, и пронзительно высокие дали , и снова — то школа, то частные домики разного калибра и красоты — от трущобы до бревенчатых теремов многоэтажных — в стародавние времена и царю такие хоромы были бы в пору. В одном дворе памятник Сталину стоит гипсовый, в натуральную величину, раскрашенный ярко масляными красками. В другом — камень молитвенный, на котором еще святой Серафим страну от войны вымаливал, — скромно прячется в частном саду. А в этом пивбаре встречают посетителя не только бармен за стойкой, но и большой алюминиевый бюст Путина, страшный и комичный одновременно.

Утомились — велика Вырица, на машинах и то всю не объедешь за день, петляя по сотням кривых улочек и закоулков. Подъехали к главному вырицкому храму — иконы Казанской Божьей матери.

Вышли тихонько из машин, угомонили деток и долго стояли, задрав головы, разглядывая высокую, бревенчатую, в старорусском стиле построенную сотню лет назад, церковь. Плыл меж соснами остроконечный купол, гордо красовался в синем безоблачном небе крест православный. А в обширном церковном дворе — цветы. Голубенькие, синенькие, красные, да ромашки белые, да скамеечки деревянные резные и церковная лавка срублена совсем недавно, тоже бревенчатая, и красота кругом тихая, простая, неброская, но настоящая , не целлулоидная, как, скажем, в лужковской Москве.

Зато туалет, притаившийся за елочками подальше от храма, чище и современней, чем в европейских столицах, честное слово! И фотоэлементы, и кафель, и полотенца бумажные и воздух свеж, — не про это бы рассказывать, но ведь могут люди русские всё соблюсти — и бытовое и высокое — в красоте и порядке. Если им хотя бы не мешают . А вот и шатры натянуты, а под ними самовары, да выпечка — девушки в платочках предлагают многочисленным паломникам угощение. Автобус за автобусом, через один — с заграничными номерами, то и дело подъезжают к церкви. Ведь там, за Казанским храмом, главное сокровище вырицкое — часовня рубленая с мощами святого преподобного Серафима.

Отключили мобильники, приструнили снова расшалившихся детишек, перекрестились у входа и вошли в храм. Очередная группа паломников схлынула как раз, и в церкви царила любимая Ивановым тишина, как зимой или глухой осенью, в будние дни, когда только свечи горят пред образами, да местные прихожане, не мешая друг другу, молятся Богу наедине с Ним. Конечно, радостно, когда на службу придешь, а церковь полна и помолишься вместе с народом, но это — по выходным. А сейчас тишина, — слышно как птицы на дворе поют, да свечи потрескивают, и негромко совершает молебен в боковом приделе молодой батюшка.

Высоко-высоко в деревянном куполе прорезаны окошки с цветными стеклышками. И солнце, как сам Дух Святой лучами скрещивает крылья перед Царскими Вратами алтаря. Купили свечи, не толкаясь и не галдя. Поклонились земно, приложились к «празднику» на аналое и разошлись, каждый к своей иконе любимой.

— Вот эти — Казанская, храмовая, что справа, и Тихвинская, что слева, принадлежали батюшке Серафиму, — шепнула Катерина Люсе, и та кивнула ей благодарно, поставила свечу, приложилась сперва к Казанской, преклонила колени порывисто и застыла так. Потом к старинной работы иконе Тихвинской Богоматери пошла тихонько. А Петров к Николаю-Чудотворцу. Ивановы стояли вместе перед Праздником и молились дружно о своем, привычном обоим, — одни грехи, обиды, просьбы были у них на двоих. Маша опекала детей, водила тихонько от иконы к иконе, приподнимала прикладываться. Саша с Глафирой застыли у Распятия, поставив свечи за упокой Анатолия и Дарьи, так и не могли отойти, только истово воздух пронзала рукой Глаша, крестясь и читая про себя, раз за разом, как последнюю и главную надежду, не скорбную молитву, а пасхальный радостный тропарь: Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав! А Саша глаза свои прикрыл и прощения просил у боевого товарища, что не уберег, не услышал вовремя, не пришел на помощь, не спас в очередной раз, как не раз уже спасали от смерти друг друга.

Кирилл, поставив свечу у аналоя, отбил три земных поклона и поспешил, пока никто не видит, в часовню, к Батюшке. Припал на коленях к мраморной плите над мощами, к стеклу, холодному даже в жару, прикрывающему резной образ святого; вспомнил Машеньку и вдруг заплакал, забыв об окружающем мире, и о бедах его, помня только грехи свои. Сколько минут провел он так, в забытьи, разговаривая с батюшкой Серафимом, не мог потом и припомнить. Никто не помешал ему, друзья только заглянули в часовню и отошли, опустились рядом на лавочку, сидели, молча, и ждали. Каждый из них своей дорогой пришел к Богу, вернее сказать, Господь Сам, за ухо, когда и пинком хорошим, привел к Себе. Многогрешные, повидавшие жизнь, сердцем и опытом принявшие непреложную истину: ничто не свершается иначе, как по Воле Божией, как бы ни своеволен был человек. И брак у мужчин у всех уже второй, и руки кое у кого в крови. Руки, защищавшие други своя. И только исповедью и Причастием, хоть раз в год, но очистить душу, где еще возможно, кроме как в Церкви?

Праведников не было среди них. Обычные люди, что ж делать? Надо как-то жить. Вот и жили.

Кирилл, облегчив сердце, сам помазал себя троекратно, окунув кисточку в масло горевшей тут же неугасимой лампады. И вышел, щурясь, на яркий солнечный свет, как родился заново. Такого второго случая может и не быть — все зашли в часовню и долго молились, приникнув к мощам — о своем каждый.

Нет лучше дела, приехав куда — в гости ли, по службе, сначала в церковь сходить, да помолиться. Все потом ладится, и беды обходят стороной. Об этом даже и не говорили друг другу, выходя за церковную ограду, щедро жертвуя монашенке на сгоревший в соседнем селе храм. Расселись тихонько по машинам, проехали метров триста за церковь по пыльной песочной дороге между храмом и бывшим пионерским лагерем, странно пустынным в это жаркое лето, — сколько детей бы отдохнуло на приволье в этих корпусах и беседках на берегу Оредежа, если бы не корысть нынешних собственников питерского предприятия, когда-то гордившегося своим соцкультбытом… Вышли из машин на высокий берег под соснами, увидели сверкающее бирюзовое зеркало реки, и дружно издали ликующий крик: Ура-а-а-а!

Широкой излучиной разливается Оредеж в этом месте, как раз за Казанской церковью. Вода прозрачна в ладонях и под ногами на мелководье, дальше — всё глубже, всё темней и синей, а у далекого противоположного берега она и вовсе черная, чуть с зеленцой, — от упавшего на воду отражения елового леса. С правой стороны излучины берег песчаный отвоевал у реки кусочек пляжа, пестрящего телами людей. Здесь же, за церковью, обрыв, едва спустишься вниз, и вода прямо у ног плещется, два-три шага сделаешь по песку, и дно уходит вниз. Оредеж — река своенравная, быстрая, с непредсказуемыми течениями, водоворотами и омутами под спокойной на вид поверхностью, рябящей солнцем сейчас. Даже двойное дно встречается, как в Гауе, — предупредил друзей Иванов. Саня с Катей, знавшие хорошо, что это за Гауя такая, согласно кивнули.