Айрис Мердок - Ученик философа

— Что, кроме него, вообще существует? — мрачно спросил Джон Роберт.

— Каковы мотивы, несет ли человек ответственность? Вы когда-то сказали, что у всех людей низкие мотивы. Но некоторые мыслители говорят, что преступление — вид милосердия. Иногда я чувствую, что преступление — это долг. Разве это не трансцендентное доказательство? Если преступление — долг, то в словах «Зло, моим ты благом стань» [57] Джон Мильтон, «Потерянный Рай», книга IV. есть смысл. А вы когда-то сказали, что нет.

— Я сказал?

— Вы говорили, что эта фраза бессмысленна. А я считаю, что нет. Интересно, почему вы запретили мне заниматься философией? Ну так вот, у вас ничего не вышло. Я сам занимался. Мне хочется вам рассказать, о чем я думаю. Меня очень интересует то, что вы говорили про время. Иногда мне кажется, что я теряю настоящее, словно теряешь центр поля зрения, ощущение индивидуальности пропадает, я не чувствую своего настоящего существа…

— Вам надо к доктору.

— Я же выдвигаю философскую теорию! Почему вы не велели мне заниматься философией?

— Я решил, что вы для этого не годитесь, — сказал Джон Роберт и снова поглядел на часы, — Vous pensiez trop pour votre intelligence, с'est tout [58] Для человека с вашим умом вы слишком много думаете (фр.). .

— Господи, неужели после стольких лет вы даже tutoie [59] Тыкать, перейти на «ты» (фр.). со мной не можете? Вы сказали, что я «вечно берусь за непосильные для себя задачи». Так ведь? Именно этого вы мне и не дали сделать. Я так или иначе был трусом. Но может быть, сейчас, с вашей помощью…

— Не думаю…

— Вы мне жизнь поломали, знаете ли. Знаете? Если бы вы не отвадили меня от философии именно в тот решающий момент, я бы мог чего-то добиться в жизни. Я так никогда и не оправился от ваших завышенных ожиданий. Так что вы мне кое-что должны!

— Я вам ничего не должен, — сказал Джон Роберт, но не зло, даже как-то безжизненно.

— Кант заботился о своих учениках. А Шлик — нет. Кант опекал своих учеников даже много лет спустя…

— Вы ничего не знаете о Шлике.

— Вы уничтожили мою веру в добро и зло, сыграли Мефистофеля, когда я был Фаустом.

— Вы себе льстите.

— Думаете, у меня не было Фаустовых искушений? Вы у меня украли меня самого. Вы когда-то говорили: если философия не подобна скачкам на Большой национальный приз, то она вообще ничто. Может быть, я сломал шею. Если да, то, ради бога, пристрелите меня.

— У вас, кажется, голова забита всем, что я когда-либо говорил. Успокойтесь.

— Я про вас много читал, я читал статью, там говорилось, во что вы верите: Платонова Форма Добра — это большой мраморный шар, хранящийся где-то на верху колонны. Вы это читали?

— Нет.

— Та статья была не очень-то почтительная. Стало быть, вы бросили философию?

— Нет.

— А вроде бы сказали, что бросили.

— Нет.

— Вы с виду очень постарели. Сколько вам лет? У вас вставная челюсть — в Калифорнии у вас еще были свои зубы. Надеюсь, я не доживу до ваших лет. Вы, наверное, ждете, чтобы я извинился?

— За что?

— За то, что я вам чертовски нахамил в Калифорнии.

— Это не важно.

— Важно. Я извиняюсь. И за сегодняшнее тоже. Падаю ниц. Калибан [60] Получеловек, получудовище, олицетворение грубой стихийной животности в человеке, герой пьесы «Буря» У. Шекспира. (Прим. ред.) тоже нуждается в спасении.

— Что?

— Калибан тоже нуждается в спасении. Вы это говорили на лекции. Вы забыли?

— Да.

— А я нет. Я знал, что вы говорили про меня. Боже, каким настоящим я себя чувствую теперь, когда я наконец с вами, черт возьми, намного реальней, чем я себя чувствовал все эти годы, столько лет. Я жаждал вашего присутствия. Джон Роберт, вы должны мне помочь. Вы украли мою реальность, вы украли мое сознание, вы единственный, кто может их вернуть. Спасение приходит через магию, тоже ваши слова. Я вас прошу, умоляю.

Это вопрос спасения, вопрос жизни и смерти. Боже, ну хоть взгляните на меня, неужели вы не можете сосредоточиться на мне хоть на миг? Позвольте мне видаться с вами, быть с вами, мне все равно, о чем говорить.

— Джордж, — сказал Джон Роберт, наконец переводя на него взор, — вы находитесь в заблуждении. Нет такой структуры, в которой употребляемый вами язык обрел бы смысл, нет контекста, в котором возможен был бы разговор между нами. Если я сейчас пожалею вас и разрешу приходить, это будет ложь. Я не хочу обсуждать вашу душу и ваши воображаемые грехи. Мне это неинтересно, я не могу поделиться с вами никакой мудростью и не могу вам ничем помочь. Ваше представление о наших отношениях — иллюзия. И перестаньте беспокоиться насчет философии. В вашем случае философия — лишь нервический каприз.

— Вы меня отвергаете!

— Нет. Извините. Вы мне не до такой степени интересны. Вы мне вообще не интересны. Я просто не хочу вас видеть.

— Не может быть! Почему вы со мной так обходитесь? Что я вам сделал? Что вы обо мне подумали?

— Вы мне ничего не сделали. Я о вас не думал. Вы просто заблуждаетесь. Пожалуйста, уйдите.

Тут раздался звонок в дверь.

Джон Роберт, наконец разозлившись, протолкнулся мимо ученика в прихожую. Джордж стоял в дверях, чувствуя теперь, как бешено бьется сердце, и едва различая грузную фигуру учителя — единственным источником освещения в прихожей было окошечко над дверью. Еще секунда, и в сером, но ясном уличном свете явила себя Алекс, она была в своей лучшей шубе, Удлиненные глаза сияли, большой бледный рот улыбался. Джон Роберт молча отступил в сторону, она шагнула вперед и увидела Джорджа. Лица матери и сына вдруг приобрели одинаковое выражение — удивительно кошачье. Алекс перестала улыбаться, потом улыбнулась опять, но уже совсем по-другому. Джордж добавил мрачности в гримасу, которую изображал для Джона Роберта, и добавил к ней улыбку или ухмылку.

— Прощайте, — сказал Джон Роберт, обращаясь к Джорджу.

Алекс опять продвинулась вперед, мимо Джона Роберта, который придерживал дверь, и встала у лестницы, пропуская Джорджа. Он прошел мимо матери, отвернувшись. Коснулся мягкого серого меха длинной шубы, стянутой на талии поясом из металлической цепочки. Уловил запах пудры. Содрогнувшись, прошел мимо Джона Роберта, и дверь закрылась.

Оказавшись на улице, Джордж словно нырнул в пучину страстей: ненависти, ревности, страдания, раскаяния, страха и ярости. Казалось, небо потемнело от его боли; эмоции терзали его нутро, словно стервятники. Он представил себе, как снимает ботинок и разбивает окно. Однако лицо его было бесстрастно; даже хмурая гримаса исчезла. Он спокойно пошел прочь от дома, прошел ярдов двадцать, остановился и несколько минут стоял совершенно неподвижно. Две студентки эннистонского политеха, несущие Несте Уиггинс известие о политическом митинге, узнали его и быстро перешли на другую сторону улицы.