Макар Троичанин - Кто ищет, тот всегда найдёт

Чтобы доказать обратное, подхожу и от всей души интересуюсь:

— Есть хочешь?

Знаю: пожрать она — дока, замуж возьмёшь — одни убытки.

— А что у тебя? — спрашивает, бросив на землю ношу и надеясь, что я, наевшись вместе с ней, передумаю и оставлю у себя. Женщины — не то, что мужики-слабоволки, до конца за своё борются.

Я поднял крышку кастрюли у костра.

— А-а… шрапнель, — объявляю.

— Какая шрапнель? — не поняла она, не зная фирменного таёжного блюда.

— Суп гороховый, — объясняю. — Только он с утра загустел, ножом резать придётся — пудинг будет. Хочешь пудинга?

Она опять срезала меня змеиным взглядом, поклацала клыками, подхватила имущество и окончательно двинула к тем.

— Да пошёл ты! Ешь сам.

Ничего не оставалось, как выполнить комсомольское поручение и приняться за готовку каши для своих, раз чужие отказываются.

Пришла вторая красотка, поздоровалась чин-чином.

— Чем вы так разозлили Сарру?

Так, думаю, сработала женская солидарность.

— Пришлось, — отвечаю, — напомнить товарищу, — и подчёркиваю слово интонацией, — что идейная линия секретаря комсомольской организации не должна иметь зигзагов.

— А зигзаг, — улыбается, догадываясь, — это вы?

Я помалкиваю: не хватало мне ещё секретаря парторганизации наставлять на идейный путь. Она-то обязана знать, что у нас — коммунистов, нет ничего личного, всё личное давно растворилось в общественном и производственном на благо всего трудового человечества и на страх всему эксплуататорскому капиталистическому, и потому плавно меняю тему:

— Алевтина Викторовна?

— Слушаю.

— Что это за известняковая скала в углу прошлогоднего участка, на которой я шмякнулся?

— Вам лучше знать, — съехидничала Алевтина. — А почему она вас заинтересовала? — полюбопытствовала прежде, чем ответить.

Не люблю, когда на вопрос отвечают вопросом. Но такова женская натура.

— Там у нас два маршрута не доделаны, — не говорю всей правды, — завтра пойду.

Она заскучала, что-то обдумывая неприятное.

— У наших — тоже, но Кравчук отложил до удобного случая, чтобы не отвлекать бригады от выполнения месячного задания. — Слегка обозначила вертикальные морщинки выше переносицы и спросила меня и себя: — Сходить с вами, что ли?

Не знаю, как она, а я не возражал, но поопасил:

— Тропы нет, так что пойдём — понесём на себе. День ходу, ночевать придётся у костра. Вы одна собираетесь?

— Свободных рабочих нет.

— Назад придётся тащить пробы, выдержите?

— Обещаю, — улыбается, — что не шмякнусь. А вы — один?

— С пацаном, — успокаиваю. — Поможем. Про скалу-то расскажите.

Она присела на чурбак у самого костра и, жмурясь от жара и дыма, разочаровала:

— Рассказывать-то нечего. Съёмщики предполагают, что это громадная глыба.

— Откуда она такая свалилась? — удивился я.

— Вот вам, геофизикам, со своими приборами, которые якобы видят на глубину, и ответить, — ехидничает снова.

— Обязательно ответим, — обещаю, — для этого и иду.

Она засмеялась.

— Скромности, однако, вам не занимать.

— На скромных, — парирую, — пашут.

Но тут вернулись мои общипанные таёжными маршрутами орлы, и занимательную пикировку пришлось прекратить. Молодцы так ухайдакались, что, не переодевшись и не умываясь, сгрудились у костра и навалились на кашу, и я присоединился за компанию, и Алевтине наложили, но она отказалась. На вкусный запах приволокся лектор, и той предложили, но она, метнув на меня испепеляющий гневный взгляд, отказалась, и — слава богу!

— Товарищи, — обращается к орлам, — через полчаса все на лекцию о международном положении, — и, гордо выпрямив спину, покинула лекционный зал. Впервые обратил внимание, что сзади она ништяк, чувиха на ять: стройная, плечики развёрнуты, ножки прямые и попка аккуратненькая, чуть-чуть заманчиво двигается слева направо — есть на что посмотреть. И почему бабы сзади все очень и очень, а спереди — реже, чем через одну? Наверное, для того, чтобы мужики не знали, за кем гонятся. Что было бы, если бы жён выбирали сзади? Какой-нибудь, запалившийся, догнал и торк в спину пальцем: — «Эта!» А та поворачивается, и — о боже! — Сарра с клычками. Он, конечно, сразу вопит: «Пусть повернётся обратно! Так жить будем». Но цивилизация развивается, а с ней и бабские ухищрения. Теперь они стали править вывески. В первую очередь занялись самым ненужным органом — башкой: кудрявят и красят волосы, причём делают это не для нас, мужиков, ценителей природной красоты, а для соседок — чем кудрявей и рыжей, тем кажется себе афродитистей, хотя на самом деле — пугало пугалом. В капиталистических странах капиталистки вообще дошли до ручки и вместо своих волос, выпавших от эксплуататорской жизни, напяливают парики, по нескольку штук на неделе. И накрасятся-намажутся так, что никакой брачный свидетель не признает отмытую невесту. Придёшь домой с суженой, она волосяную шапку — под кровать, морду мокрым полотенцем утрёт, и кричи, что подменили. Нате вам, боже, что никому не гоже! Какие уж тут дети! Женился взаправду, а живём понарошку. Правильно, что у нас на предприятиях запрещено появляться в макияже, а то и не разберёшься, кто пришёл сегодня, а кто завтра, и нет ли подмены. Никакой учёт невозможен. Нет, я — парень ушлый, я прежде, чем брать замуж, всю ощупаю и сзади, и спереди, чтобы не было подставных деталей, за волосы подёргаю обязательно и только тогда скажу своё решительное: «Нет!» Хорошо бы жён выбирать… в бане, там не подсунешь, чего не надо. Я даже сделал пару шагов, торопясь занять очередь…

— Иваныч, — останавливает некстати Степан, — посмотри журнал, всё ли так, как надо. — И Валя тоже протягивает свой.

Пришлось отложить интересное занятие и вернуться к неинтересным должностным обязанностям. Пошёл в палатку. Записи у обоих чистые, правильные, но разные. Фатов — поразвитее и сразу усёк рациональную методу наблюдений на точке: два раза измерь, четыре раза запиши. А Сулла, наверное, не понял того, что ясно и без разъяснений, и шпарит по инструкции — по четыре измерения на точке, сдерживая выполнение страной пятилетки в четыре года. Чувствуется в парне тлетворное влияние загнивающих голубых кровей римской династии. Пришлось звать Стёпу-недотёпу и объяснять ещё и мне, что измерять четыре и два раза — не одно и то же, а записывать — одно. С трёх объяснений хохляцкий потомок цезарей понял и так обрадовался, что готов был бежать попробовать на маршрут ночью. И мне науки не жалко, мне по должности надлежит делиться передовым опытом. Пока разобрались, где лучше четыре, а где два, настало время просвещения.

— Товарищи! — орёт Сарнячка. — Попрошу собраться. — А чего орать, когда аудитория — раз-два и обчёлся: моих пятеро, я — за двоих можно считать, да Алевтина сбоку-припёку в качестве бесплатного наблюдателя. На той стороне, кроме одного сторожа, не интересующегося международными склоками, пусто. Лекторша со строгим умным лицом садится на чурбан и кладёт на колени потрёпанную кипу печатных листов просветительского доклада, взятого, конечно, напрокат в райкоме и годного по содержанию на всю пятилетку. Их там с таким расчётом и кропают, чтобы раз и навсегда отмылиться и не отвлекаться от планов и отчётов. Эти шедевры политического пустословия представляются мне словопроводным краном, из которого текут, сменяя друг друга одинаково незапоминающиеся фразы и определения, от которых быстро и приятно погружаешься в сонный транс, когда слушаешь и не слышишь, спишь, а глаза открыты, и ничего не воспринимается. Вот и сейчас Сарнячка открыла кран, и понеслась душа в рай, а мозги в летаргическое состояние. Сидят парни неподвижно, глаза остекленели, в них яркие отблески костра и ни единой живой искры. Так и прочухали в полудрёме с час и ещё бы могли, одеревенев, но лекторша как гавкнет: