Макар Троичанин - Кто ищет, тот всегда найдёт

— Его убили! — взвыл, теряя самообладание. — Гады!! Кто? Убью!!!

Нагнувшийся рядом Шпацерман умело прикрыл смотрящие на нас с недоумением глаза. Шофёр с грохотом открыл задний борт.

— Давай, лезь, — приказывает начальник, — примешь у нас.

Со второй попытки, шатаясь на ослабевших подгибающихся ногах, соскальзывая с колеса, мешком перевалился через борт в кузов, расстелил пригодившийся мешок у кабины, и мы втроём с трудом уложили тяжёлое тело. Борт закрыли, все уселись по местам, и катафалк отправился в обратный скорбный путь. Сидя прямо на полу кузова и придерживая голову профессора, я неудержимо и неутешно плакал, и мыслей никаких не было.

Встретил нас Хитров, очевидно, предупреждённый начальником. Лошади были развьючены и поставлены в конюшню. Вдвоём со Шпацерманом мы занесли Горюна в Красный Уголок и уложили на длинный стол президиума.

— Я останусь здесь, — говорю, хватаясь за стул.

— Не выдумывай! — прикрикнул начальник. — Иди домой, опомнись, — и силой выставил меня за дверь, а её запер на ключ.

Лёжа на спине, никак не мог ни на чём сосредоточиться — одна мысль метрономом забивала все: этого не может быть, я сплю… Если бы! Не знаю, сколько времени провёл в прострации, только в дверь вдруг настойчиво застучали и открыли, не дожидаясь разрешения. Вошли двое в одинаковых серых кепках, одинаковых чёрных плащах с поясами и чёрных отглаженных брюках.

— Горюнов здесь проживал? — спросил один, внимательно вглядываясь в меня.

— Да, — отвечаю растерянно, — а в чём дело?

Но они, не объяснив, подступили к профессорской кровати, один открыл тумбочку и выбрасывал, внимательно рассматривая, всё, что в ней было, на кровать, а второй потрошил чемодан, что лежал под кроватью. Наворотив гору, они завернули матрац вместе с вещами и постелью сначала с одной, потом с другой стороны, проверяя, нет ли там чего, обшарили висящие на гвоздях над кроватью одёжки и, не обнаружив ничего интересующего, подошли ко мне.

— Встань у дверей, — приказывает один. Я встал, и они сделали то же с моими вещами, а потом перевернули вверх дном всё, что было в комнате и, не обменявшись ни словом, спокойно помыли руки под умывальником и ушли. Сердце колотилось так, что я отчётливо слышал его стук. Так вот оно как бывает… Как ни странно, но наглый визит нелюдей в чёрном помог прийти в себя. Ничего не прибирая, вышел, чтобы вдохнуть свежего воздуха. Прошёлся до конторы, а в Красном Уголке горит свет. Торопясь, зашёл и прямиком к закрытым дверям, но там стоял ещё один чёрный.

— Нельзя, — заступил он мне дорогу.

— Кто там? — спрашиваю, волнуясь. — Что там?

Он улыбнулся.

— Бабки приводят покойника в надлежащий вид.

— Я принесу одежду? — спрашиваю разрешения.

— Неси, — разрешает.

Выбрал из разбросанного на кровати белую рубаху, нижнее бельё, носки, снял со стены костюм.

— Давай, — протягивает руки охранник. — Тебе туда нельзя, — и уносит внутрь, захлопнув за собой дверь.

— Лопухов! — окликает из приотворённой двери кабинета Шпацерман. — Зайди.

Захожу. У окна, разглядывая ночную темноту, сидит ещё кто-то в кожаной куртке. Поворачивает голову — Марат! Сам начальник чёрной банды. Вот это почёт профессору. Здороваюсь. Он молча кивает и снова отворачивается, как будто лишний.

— Прочитай и распишись, — подвигает Шпацерман к краю стола какую-то рукописную бумагу. Читаю: «На основании судебно-медицинской экспертизы установлено, что смерть Горюнова Радомира Викентьевича, ссыльного поселенца, наступила в результате обширного инфаркта…»

— Как, — ору, — от инфаркта?!

Марат от окна спокойно отвечает, не повышая голоса:

— Так надо для государственной безопасности.

И ничего не возразишь против такого весомого довода. Смотрю ниже: подписали: судмедэксперт — без подписи, а следом автографы Шпацермана, Хитрова и шофёра. Кое-как, сквозь слёзы злости и бессилия, накарябал и свой, но без закорючки, недействительный.

— И здесь, — не отстаёт начальник и подвигает другую бумагу, а в ней: «Обязуюсь причины смерти Горюнова Р.В. не разглашать» и те же подписи. Подмахнул, сжав зубы, и эту. Всё равно память никакими бумажками и запретами не уничтожить. — Хоронить, — сообщает Шпацерман, — будем на рассвете, не опоздай.

Вот так, даже проститься никому не дадут. Изверги! Даже мёртвого боятся.

— Можно мне, — прошусь, — помочь одевать?

— Скажи, что разрешаю, — снова подал голос Марат.

Заскакиваю в Красную мертвецкую. Две какие-то бабки — и не бабки вовсе, а здоровенные бабы — небрежно напяливают на профессора рубаху, не обращая внимания на стукающуюся о стол голову.

— Осторожней, вы! — рычу на них, подбегая и придерживая седую красивую голову настоящего мыслителя. Придерживаю и не узнаю. Профессор помолодел: морщины разгладились, черты лица помягчели, наконец-то, он нашёл настоящий умиротворённый покой.

— Ни-чё, — отвечает одна из баб, — он не обидится. — Втроём дело пошло спорее и, самое главное, аккуратнее. За окном загудела машина, въезжая во двор, грохнул задний борт, по коридору, приближаясь, заторопились напряжённые шаги, дверь широко распахнулась, и двое чёрных духов втащили гроб. Поднесли к столу, бросили рядом и удалились строем. Один вернулся с молотком и гвоздями.

— Я сделаю, — прошу. Тот, не отвечая, согласился и ушёл.

— Ну, что, — говорит одна из баб, — ложим с богом? — Я поставил гроб на два стула и забегал по комнате, выискивая, что подложить, чтобы профессору было мягче. Схватил лежащий в углу более-менее чистый спальный мешок из Кравчуковского имущества, аккуратно постелил на дно домовины обратной стороной вверх, а на него — красный сатин с президиумовского стола, что лежал, свёрнутый, на подоконнике.

— Теперь, — разрешаю, — можно. — Беру профессора за плечи, бабы — за ноги, и мы с трудом укладываем его в вечную кумачовую постель. Аккуратно расправил одежду, уложил руки на грудь, хотел поправить седину, сбившуюся на левый висок, но одна из баб заблажила:

— Не тронь, — и показывает глазами на дверь, — он приклеил.

Спрятали, сволочи, преступный след!

— Вы идите, — говорю бабам, — а я ещё побуду. — Наклонился над ним низко-низко и бормочу, еле сдерживая слёзы: — Простите, что не уберёг! Я помню всё, о чём говорили ночами как отец с сыном. Обещаю, что для меня всегда главным будет дело, а не чины и регалии. Вам не придётся за меня краснеть там, — и больше ничего сказать не успел. Вошёл чёрный и приказывает: «Давай, заколачивай, нечего тянуть». Накрыл я самого дорогого в мире человека крышкой, пообещав, что всегда он будет со мной рядом, всегда его совет будет главным, и аккуратно задолбил молотком по гвоздям. Ещё постоял и выбрел, шатаясь, на улицу.