Макар Троичанин - Кто ищет, тот всегда найдёт

— Что с тобой? — спрашиваю.

— Не обращай вниманья, — тихо отвечает сквозь слёзы, — это так, от счастья. — Поворачивается ко мне и наваливается на грудь, прожигая своей насквозь, хватает влажными ладонями моё лицо и спрашивает страстно:

— Скажи, ты меня любишь?

— Машенька, — шепчу, обнимая за вздрагивающие плечи. — Я тебя люблю, — и целую в мокрые, жадно приоткрытые губы.

— Ещё!

— Я тебя очень люблю.

— Ещё! Ещё!

— Я тебя очень-преочень люблю. Но ты… не выходи за меня замуж.

Она так и отпрянула, села, прислонившись спиной к стене и бесстыдно обнажив свесившиеся груди, не замечает ничего, поражённая в самое сердце жестокими словами.

— Но почему-у? — стонет, и слёзы счастья сменились слезами неутешного горя.

Сел рядом, обнял за плечи.

— Ты ещё такая молодая, — лепечу не своими губами и не своим голосом.

— Мне уже восемнадцать, — возражает по-девчачьи, слизывая с губ текущие слёзы.

— Вот именно, — констатирую, как будто она призналась в страшном преступлении. — Тебе учиться надо, институт кончать, а выйдешь замуж за охламона — тяжеленько придётся: засосёт домашнее хозяйство, муж, дети…

— Когда они ещё будут? — перечит, так ей хочется за меня замуж.

— …надорвёшься, не потянешь учёбу. Зачем такие жертвы, кому они нужны? Закончишь институт и, если не раздумаешь…

— Никогда! Не надейся!

— …вернёмся ещё раз к этой теме. И вообще, знаешь, у меня созрело деловое предложение. — Маша непроизвольно фыркнула, вспомнив о предыдущем. Но я позволил себе великодушно не заметить фырка и продолжал излагать хорошо продуманную за несколько минут до этого идею: — В нашем институте, — объясняю, не торопясь, чтобы она отошла от стресса и хорошенько вдумалась, — были студенты, учившиеся по направлению предприятий, которые давали им приличную прибавку к стипендии, а те обязаны были по договору, отучившись, проработать на предприятии-доноре пять лет на должности, на которую их поставят. Мы им, денежным, завидовали и бессовестно занимали до стипендии без отдачи. — Маша вытерла ладошками щёки и нос, глубоко с надрывом вздохнула, и я понял, что можно переходить непосредственно к делу: — Хорошо бы, — втолковываю, — тебе заручиться поддержкой хирургини и узнать через неё — может, и тебе отломится такое направление от больницы.

— Зачем? — не понимает Маша. — Я и так учусь.

— А затем, — внушаю терпеливо и внятно, — что тебе, я вижу, не нравится фармакология и по-прежнему тянет в хирургию. Если получишь направление и добавку к стипендии, то можно будет перевестись на дневное обучение на хирфак. Первые два года на всех специальностях дисциплины общие, и потерянные полгода тебе зачтут. Может, что-нибудь придётся досдать, и в посленовогоднем семестре ты будешь там, где тебе хочется. Ну, как идейка?

— Не верится, — помолчав, тянет, загоревшись идейкой, — что дадут направление.

— Тогда я тебе его дам, — говорю решительно. — И добавку к стипендии.

— Ни за что!

Я начинаю злиться.

— Что ж, по-твоему, я, интеллигент с высшим образованием, должен маяться с безграмотной женой? — рублю наотмашь. — Чего ты, дурёха, боишься?

— Не хочу, — объясняет, — никому быть в тягость.

И я фыркаю:

— В семье, — поучаю молодуху, — так не бывает. В ней всегда кто-то кому-то чем-то обязан. Сегодня — я тебя выручу, завтра — ты меня, а иначе зачем она, семья?

— Мы, — вспомнила об обиде, — не семья.

На мелкие девичьи уколы я внимания не обращаю.

— Милая Маша, — уговариваю терпеливо как старший, — мне очень хочется, чтобы тебе стало хорошо, и тебе того же, естественно, хочется, давай, вместе осуществим нашу общую мечту, не меркантильничая попусту. Четыре года пролетят как миг, — мне, считаю, будет тогда тридцать, а она — всё такая же молодая, — и мы, даст бог, будем вместе. — Не тешь, старче, себя призрачной надеждой. — А пока будем встречаться на каникулах, я тебя на летних в тайгу свожу, познакомлю с Хозяйкой горы. Долгие расставания и редкие встречи или укрепят нашу любовь или … о другом и думать не хочется. Тебе скоро ехать на предновогодние зачёты?

Вздыхает так, как будто на каторгу.

— Через неделю.

— Вот и прекрасно. Разузнаешь всё в больнице, и тогда ещё раз вернёмся к деталям нашей идеи, хорошо?

Она опять вздыхает и теснее жмётся ко мне.

— Мне, — говорит, — как-то не по себе: столько случилось, и всё в один день — голова идёт кругом.

Я смеюсь, поняв, что одержал победу.

— Со мной не соскучишься.

Она меня целует, одобряя, а я:

— Надо бы, — говорю просительно, — закрепить наш договор, а?

Если бы не Полина Матвеевна, мы бы прокемарили ещё один выходной, не установленный, к сожалению, Верховным Советом. Бежали, торопясь, ёжась и зевая, по пустынным заиндевевшим улицам к больничке, и не было приятных ночных забот, а всё плотнее завладевали отупевшей от недосыпа башкой гнусные дневные. Проводив Машу почти до дверей, развернулся и в ускоренном темпе рванул к пеналу. Там ждала холостяцкая кровать, и, харкнув с высоты Эйфелевой башни на все вместе взятые производственные дисциплины, вредные для здоровья трудящихся всех стран, привычно шмякнулся на неё в одежде и сладко доспал то, что не удалось в супружеской постели. Но в начале десятого, как и полагается уважаемым ИТРам Союза, неуважаемым в нашей занюханной конторе, был на месте и опять оказался всем нужен. Понятно, что всех нужнее — Шпацерману. Снова пристаёт со своими гадючьими бумаженциями.

— Ознакомься, — резко подвигает по столу ко мне, а она не хочет двигаться, загибается одним концом, тормозится. Беру, читаю: «За самовольное проведение работ на участке Угловом начальнику партии Шпацерману Д.А. и начальнику отряда Лопухову В.И. объявить выговор».

— Ошибочка, — говорю, положив приятное извещение обратно на стол.

— Какая? — любопытствует дока в казённых бумагах.

— Надо было написать «стрелочникам Шпацерману и Лопухову», можно и без инициалов.

— Как ни называй, — сердится он, — а всё равно лезь в кузовок. Части годовой премии по твоей милости, как пить дать, лишимся. — Опять я подгадил с премией: непруха — она и есть непруха. — Ты вот что, — обращается обиженный первый руководитель, — не очень-то нападай на Сарру, не забывай, что она — женщина, — защищает второго руководителя. — Всем я досаждаю, всем неприятен, всем несу зло, даже, оказывается, и Змее Горынычне. Остаётся только хмыкнуть.

— Глядя на неё, — отбрыкиваюсь грубо и с намёками, — это очень трудно. Но я и не думал нападать, я только защищаюсь, — и это святая правда, если учесть, что бывает и активная оборона.

— Ладно, — прекращает тему Шпац, открывает ящик стола и достаёт маленькую коробочку и блестящие часы с блестящим витым браслетом. — Это тебе, — осторожно пододвигает по столу, — Горюнов оставил на сохранение, просил передать в случае чего. — Как зачарованный дикарь из джунглей Амазонии беру в руки ослепляющие часы неизвестной иностранной фирмы с умопомрачительной красной центральной секундной стрелкой и календарём, примеряю на руку — как на ней и были, полюбовался, сияя улыбкой не меньше часов, снимаю и осторожно кладу на стол. Открываю коробочку, а там — золотые серёжки с брызнувшими в глаза синью сапфировыми камушками. Ну, профессор! Он и о памяти позаботился. Мгновенно даю ещё одну мысленную клятву: она, память, на всю жизнь, и так тепло стало на сердце, что впору идти и просить дружбы у Сарнячки.