Макар Троичанин - Кто ищет, тот всегда найдёт

— Ну и получится: кто в лес, кто по дрова — сплошная анархия. Поразбредутся кто куда, где уж тут счастливая нация, — вклинился я в горюновский монолог — мне совсем не нравилось собственное приземлённое предназначение. Может быть, профессор и прав, но я сначала хочу открыть месторождение, стать лауреатом, написать книжку, защитить диссертацию, а потом уж и поразмышлять на эту тему. Чуть мысленно не обвинил его в том, что всё это у него есть и ему легко рассуждать, даже зарделся от подлого навета. Он просто сильно обозлён на всех за несправедливо утраченные в лагерях лучшие творческие годы и потому ищет мстительного уединения и сторонится общественной деятельности. Он, видите ли, желает идти за счастьем один. Мне одиночное шествие не по нутру, я — живность общественная, в одиночку сдохну от скуки. — Вы, — говорю, — проповедуете не что иное как жёсткий индивидуализм и непримиримый эгоизм вразрез устремлениям наших людей в будущее. Не получится по-вашему! — напрочь отвергаю его индивидуалистскую идеологию.

— Ну и зря! — сник он разом, отчаявшись обратить в свою веру даже меня, политнесмышлёныша. — Да, русский человек, к сожалению, не умеет и не любит жить хорошо сейчас, до смерти надеясь на безграничное счастье в будущем, которое должно свалиться на него ни с того, ни с сего, он умеет доверчиво терпеть и ждать этого мифического будущего. На этом и подлавливают нашего брата разные бессовестные политиканы. Русский человек как будто живёт временно на этой земле, а постоянное житьё у него там, неведомо где. Так нас воспитывали долгие сотни лет православная религия и крепостное право, а сейчас преемница обоих — коммунистическая идеология.

Мне тоже светит месторождение на Ленинскую, которое я открою, ради него я готов вытерпеть сейчас всё.

— Мы всё делаем кое-как, как будто из-под палки, — продолжать стенать индивидуалист, — даже для себя, потому и плохо, абы просуществовать. Никогда не получится счастливого общества, если людей загоняют в него силой, и, естественно, его вообще никогда не будет, если ждать, что оно свалится на голову. В нас всю жизнь теплится призрачная, сказочная надежда на светлое будущее и нет настоящей, практической веры в него. И пока её не будет, не будет справедливой жизни и свободного труда, до тех пор будем бродить в миражах нищими материально и духом.

Стало горько и обидно за свой мираж, за то, что меня 36 лет водят за нос, что я скверно живу по собственной инициативе, и перспектив у меня никаких нет, в общем — полнейший швах! Но зато у меня сильный дух, и мне есть что сказать.

— По-вашему, — трепыхаюсь, — выходит, что революции и гражданские войны — зря? Стахановские пятилетки — зря? Ленин — зря?

— Ленин — точно зря, — грубо оборвал конюх, — потомства, слава богу, не оставил. Он — разрушитель, а не созидатель, ещё и потому — зря!

Профессору я ещё мог как-нибудь возразить, что-нибудь ответить, конюху — нет, теряюсь от грубости и напора. И спорить я не мог, бесполезно, потому что жили мы с Радомиром Викентьевичем в разных эпохах, и оба — не в наше время. У него вообще из нашего времени 15 лет выпали начисто. Он неоднократно убеждался, что люди злы и угробят ни за понюшку, без вины, и не охнут, а я верил в доброту людей и в то, что наши люди всегда помогут. И жили мы не только в разные времена, но и в разных идеологиях: он — в отсталой индивидуалистской, а я — в прогрессивной коллективистской, материалистической, с разными устремлениями и чаяниями: он хотел личной свободы и покоя, я — общественной борьбы. К тому же у нас был совершенно разный, несопоставимый жизненный опыт. Мы вообще были разными: он — явный недобитый интеллигент старой закваски, а я — интеллигентный мещанин нового поколения. Да и идейная подготовленность у нас была несопоставима: он — по всей вероятности, убеждённый антисоветчик, а у меня вообще никакой собственной идеологии не было и любая была до фени, лишь бы не мешали жить и работать. Всё у нас было разное, но мне с ним было интересно. Потому, наверное, что со мной ещё никто на такие серьёзные темы и так открыто не говорил. И ничего, что в ответ я пока только блеял. Хорошо уже то, что не молчал, и когда-нибудь рыкну. Хотелось бы…

— тем более революции и гражданские войны, а точнее — кровавые междоусобицы. Ни одна война не сравнится с ними по жестокости. Что вы можете о них знать?

Я непроизвольно фыркнул и тявкнул, задрав хвостик:

— Всё! Слушаем радио, смотрим кино, почитываем газеты и книги… об этом много написано…

— Не верьте! — опять грубо оборвал отрицатель всего нашего. — Киношники, журналисты, писатели — всё это бурлящая вонючими пузырями накипь интеллигенции, которую Ленин довольно метко обозвал, знаете как?

— Нет, — мне не приходилось разговаривать с Лениным.

— Говном нации. — Я даже покраснел от такой грубости, неожиданной и для Ленина, и для профессора. Выходит, что и я — это самое… Втянул воздух — вроде бы не пахнет. — И не удивительно, — как ни в чём не бывало продолжал профессор, дослужившийся до конюха, — творцы искусств и, особенно, печатной макулатуры во все времена и при всех властях славились гипертрофированным тщеславием и сверхсебялюбием, что не позволяло им быть в оппозиции и рисковать бесценным телом. Они люто ненавидят друг друга, равнодушны к народу и не помнят своих героев. Марксисты относят интеллигентов к надстройке классов, я бы отнёс инженеров душ к пристройке. Эти пристраиваться и приспосабливаться под власть умеют. Не было бы ни Гитлера, ни Муссолини, ни Сталина, если бы такие, как они, не создали идеологии фашизма и коммунизма. Эгоисты высшей пробы, разве они способны реально мыслить о светлом будущем для непонятного им народа? Да и зачем, когда оно у них, обласканных властью, уже есть. Не инженеры, а растлители душ. Революции и братоубийственные войны, порождённые ими диктаторы и славящие их интеллигенты-прихлебатели — никак не созидатели светлого будущего, а беспринципные разрушители нормальной человеческой жизни.

На что уж я, человек сдержанный, морально устойчивый, политически подкованный и физически крепкий, и то начал уставать от профессорской агрессии. Постепенно мною начала овладевать тягучая апатия — моя защитная реакция на любые чрезмерно политизированные беседы и нравоучения, включая давнишние, слава богу, лекции по марксизму-ленинизму и политэкономии. Но из вредности и необоримого желания перечить всем и во всём, я ещё раз тявкнул, поджав на этот раз хвост:

— А как иначе заставить отсталые массы поверить в светлое будущее коммунизма, если они почему-то упорно не хотят верить? Как сломать старые косные капиталистические устои?

— А никак! — профессор явно застопорился на отрицаниях и не желал соглашаться ни с какими моими неотразимыми доводами, ну а я, в пику, с его, короче, нашла коса на камень, а вернее — на глину. — Подумайте, — давит на психику, — какой нормальный человек поверит в ваше призрачное светлое будущее… — Здрасьте! Я у него стал уже оплотом коммунизма, — …если для этого надо сначала сломать его дом, разогнать семью, а самого отправить на каторжные стройки коммунизма?