Бахыт Кенжеев - Младший брат

Ко всем своим прочим достоинствам Горбунов состоял членом правления дачного кооператива недалеко от Переделкина и имел обширнейшие связи по части стройматериалов и рабочей силы. Но прямой клеветой было бы утверждать, что на одном этом и держалась их многолетняя дружба с прозаиком. Он и заехал не столько по делу, сколько на огонек, как едва ли не каждую неделю. И при этом исчез так же стремительно, как появился.

Марк подбросил дров в камин. Пламя, совсем было затихшее, снова стало кидать малиновые и соломенно-желтые блики на деревянные стены толовой.

— Сергей Георгиевич,—Марк прокашлялся,—вы догадываетесь, что мы приехали не просто так...

— Еще бы!—широко улыбнулся будущий тесть.—Значок-то, значок зачем нацепил, а?

— Ваша дочь заставила!—с облегчением воскликнул Марк, снимая с лацкана значок с остреньким латунным профилем Ленина.—Словом, я хочу просить у вас ее руки.

— У!—сказал писатель.—Официально-то как. А сама дочь согласна? И с матерью говорила? А, была не была, соглашусь и я! Заявление подали, молодые?

— Как можно, Сергей Георгиевич?—Глаза Марка излучали смирение и почтительность.—В некоторых отношениях я человек старомодный. К тому же некоторые деловые вопросы...

— Ладно. Польщен. О делах — потом. Дайте-ка я вас поздравлю, дети. С этими словами Сергей Георгиевич встал из-за стола и заключил в широкие объятия сначала наследницу, а потом и Марка.

— Отлично. Я ведь тоже человек старомодный, а мне добрые люди уже успели кое-что донести на ваш счет, я уж и не знал, что отвечать.

— Да ты что!—всплеснула руками Света.

— Вот так-то,—подмигнул прозаик Ч.—Но все—забыто.

За счастье молодых выпили немедленно и с удовольствием, о «делах», то есть о сроках и устройстве свадьбы, хозяин говорил сочно, выказав себя рассудительным человеком и щедрым отцом. Предложение Марка взять на себя хотя бы часть расходов было с негодованием отвергнуто.

— Жаль, с главным подарком придется обождать, ребятишки. «Уральскую сагу» только-только сдали в набор, остаток гонорара получу не раньше октября. И на кой ляд я связался с этим «Московским рабочим» ? Тираж урезали, теперь решили в бумажной обложке выпускать—картона у них, видите ли, дефицит. Скоты.

— Ваши книги и так раскупают,—утешал его Марк.

— Все равно обидно. И бумага чуть ли не газетная. Словом, злюсь. А ежели совсем честно,— он несколько сник,—тревожусь я за эту книгу. Столько по заводам мотался, кис в гостиницах вонючих, пил с работягами, и писалось с огоньком, а что-то в ней, чувствую, не сладилось. Еще бы хоть месяца три посидеть... Не иди в писатели, Марк. Неблагодарная работа. Главное, живем мы вроде красиво, беззаботно, водочку пьем, в пиджачках замшевых расхаживаем. А копнешь—труд, труд и еще раз— труд. Толстой, говорят, «Войну и мир» семь раз переписывал. Думаешь, что-нибудь с тех пор изменилось? Да ничуть!

Скрипя деревянными ступенями лестницы, он поднялся в кабинет и принес давешнюю бутыль, а там подоспел и чай, и пирог с грибами, с утра испеченный раскритикованной Глашей. На втором этаже чуть слышно стрекотал сверчок, ночь стаяла холодная и ясная.

— Мировой у меня отец, точно?—сказала Света, когда они стояли на перроне в ожидании электрички.

— Да. Только зачем ты мне говорить не давала?—Марк прижался к невесте, защищая ее от ледяного полуночного ветра.

— Кому нужны такие разговоры! И в таком пьяном виде... Пока мы к станции ехали, я жутко боялась. Надо было вообще ночевать остаться.

— Интересно, как бы нас в таком случае уложили,—заметил Марк и сам засмеялся.

Тихим и теплым апрельским вечером, пахнувшим городской пылью и липовыми почками, Марк, не достав билетов в кино, мирно покуривал на бульварной скамейке у Никитских ворот, изучая подаренный ему автором очередной роман прозаика Ч. Действовали в нем парторг машиностроительного завода, сорокалетний деловой человек, воспитанный на уроках двадцатого съезда, и косный директор, хотя и ветеран войны. Последний не понимал, хоть кол на голове теши, что, помимо выгодных для плана труб широкого диаметра, завод должен выпускать побольше труб диаметра малого, не забывая при этом и о каких-то уж вовсе невыгодных для плана чугунках и сковородках. Кипели страсти на партсобраниях, сознательные бригадиры отказывались от заслуженных премий, хлопала за совестливым парторгом тяжелая дубовая дверь директорского кабинета. При этом парторг далеко не был сусальным героем книг времен культа личности, о нет! При живой жене и комсомольце-сыне где-то на двухсотой странице он выносил на руках лаборантку Надю из «присмиревшего» автомобиля на вечернюю дорогу, целовал ее так, что «зубы касались зубов», а затем, «прерывисто дыша», тащил в овсы, ощущая, как «просыпается в нем что-то, казалось бы, давно похороненное в тайниках памяти». Жена грозила самоубийством, отрастивший длинные волосы сын бежал из дому играть с концертной бригадой на БАМе. Порядочного чугунка не было даже в семье самого директора. «Ах, Марья,—говорил он седовласой жене,—я на фронте учился выполнять приказы. И слово план для меня свято. Не думали мы на передовой о каких-то чугунках». Ближе к финалу радостный парторг выходил из здания ЦК КПСС на Старой площади, «влажный весенний ветер дул ему прямо в лицо», и ликующий читатель осознавал, что страна вскоре захлебнется трубами малого диаметра, а уж чугунками и сковородками можно будет просто-таки мостить улицы. На четырехсотой с чем-то странице кто-то подкрался к Марку сзади и закрыл ему руками глаза. Разумеется, это оказалась темпераментная Инна в сопровождении брата Андрея, небритого, зато в новеньких американских джинсах, прибывших на днях от Розенкранца.

Парочка собиралась к Владимиру Михайловичу, безобидному пенсионеру, на литературное чтение, и Марк не заставил себя долго уговаривать. Он скучал по брату. Не то чтобы они охладели друг к другу, но виделись в последнее время нечасто.

— Еще раз спасибо за проигрыватель,—сказал Андрей, оставив, наконец, безуспешные попытки отобрать у Марка шедевр прозаика Ч. и выкинуть его в ближайшую урну.—Слушаю своего Моцарта едва не каждый вечер.

— А машинка ивановская как?

— Опять же перепечатываю свои вирши почти ежедневно. Хотя бронтозавр, конечно, тот еще. Ей-Богу, хочу, чтобы мне снова стукнуло тридцать лет. Кто я был—нищий. Кто я стал со всеми поступившими подарками—состоятельный, хотя и одинокий молодой человек. Инна! Богатый я жених?

— Дурак ты,—почему-то обиделась Инна.—Дурак и пьянь болотная, зря я тебе купила сегодня эту бутылку. И киргиз чернухинский до сих пор лежит нетронутый.

— Почему нетронутый?—возмутился Андрей.—«И в мороз, и в ненастье,—задекламировал он,—и в туман сине-сизый, власть советская— счастье для простого киргиза. И, вставая из праха, светит ярче, чем солнце, для грузина, казаха, латыша и эстонца...»