Афанасий Мамедов - Фрау Шрам

Мысли перескакивают на детские кошмары, на извечную боязнь темноты и на тех защитников, что бдят у изголовья детских кроватей, когда родители выключают свет и, выходя из спальни, плотно закрывают за собой дверь. Когда-нибудь и я превращусь в такого вот невидимого никому, кроме ребенка, крылатого защитника, потому что лишь дети знают совершенно точно, что все перестает существовать только в узком физическом смысле. Да, я обязательно схожу на кладбище, на кладбище надо сходить, а еще надо положить конфетку у каменного барана в Крепости.

Меня продолжает винтить от выпитого коньяка и вина.

Комары, правда, презлющие… Но не они мешают уснуть. На улицах стреляют. Очередями… Стреляют с таким азартом, будто на деньги в нарды играют. Короткий ойн [22] Игра (азерб.) . «Шеш-гоша» [23] Дубль-шесть (перс.) — четырежды повторенная автоматная очередь. «Еганы» [24] Дубль-один (перс.) — прицельная, одиночными… «Пэнчу-Ся» [25] Дубль-пять (перс.) — ответ: оборонительный пистолетный хлопок.

— Что ворочаешься? — спросила мама, приоткрывая дверь. — Комары заели?

Показываю на занавеску, освещенную фонарем, за которым неспокойно спит город.

— А-а-а… Это где-то за Парком офицеров. Ничего, привыкнешь, я раньше тоже подолгу уснуть не могла. Дверь закрыть? Или лучше пусть сквознячок?..

Дни без чисел.

Меня разбудил телефон.

Сначала я решил не подходить к телефону, как правоверный еврей в субботу, но потом передумал и едва подоспел к нашему допотопному. Снимаю трубку, слышу:

— Добрий утро.

Незнакомый. Механичный голос.

— Доброе утро, — говорю.

— Наргизи оларми? [26] Можно Наргиз? (азерб.) — Голос несвежий, неживой, неестественный, как будто говорят через что-то. (Платок, что ли?) Может, он соседке нашей звонит и номером ошибся?

— Наргиз бурда яшамиир [27] Наргиз здесь не живет! (азерб.) — и, раздраженный, даю отбой. Оставила, наверное, дура, наш телефон какому-нибудь своему однопартийцу, чтобы муж не ревновал.

Однако проваливаюсь в сон я быстро, как проваливаются люди, случайно разбуженные и еще согретые постелью.

Опять настойчивые звонки.

Где мама, почему не может подойти? Наверное, на кухне.

— Добрий утро. — Он еще и хрюкает!

— Добрый, добрый. Куда вы звоните?

— Чагыр Наргизи [28] Позови Наргиз! (азерб.) .

Швыряю трубку.

Опять звонят.

Ну, думаю, сейчас я этого хрюкана-то облаю.

— Мы же с тобой, кажется, договаривались, что ты позвонишь, как приедешь…

Хорошо, что не облаял.

Спешу оправдаться. Закрутило. Завертело. Забыл. Прости. Что? Да нет, все в порядке… И Чечню, Чечню тоже без проблем… Что? Маму? Сейчас гляну.

Мама сидит на диване в большой комнате в фартуке, с чайным полотенцем через плечо и кокетничает с отцом. Она получает двойное удовольствие, слушая его голос и глядя на его портрет. Иногда она улыбается и поднимает бровь (давняя привычка), иногда выпрямляет спину и хмурится (что-то новое в ее характере).

— Ну, о чем ты говоришь. Знаешь же, сколько долларов за нашу квартиру дают. В Москве это — гараж! Да, очень худой, но ничего, пока он здесь, я его откормлю. Ну о чем ты… Да! Хорошо, хорошо, я подумаю, у меня время есть…

Сегодня на маме белая хлопчатобумажная блузка, клипсы из густой сочной бирюзы, свободная штапельная юбка с бело-желтыми хризантемами по черному полю. Босоножки те же, что и вчера, с перехватом на лодыжках.

Она достает из сумочки ключи; на колечке их несколько: в старых домах всегда переизбыток дверей.

— Илья, будешь уходить, не забывай закрывать за собой все двери. Сейчас другие времена… Сейчас у нас Народный фронт… И, пожалуйста, вынь руки из карманов, стоишь, как лоты [29] Здесь — хулиган, урка (азерб.) .

— Мама, перестань, я же не Рамин!

— Ты — хуже.

По лестнице мама спускается чуть-чуть боком, пальцами едва касаясь перил, не торопясь, как бы ни поджимало время. И с какой-то легкой, почти светской рассеянностью. А вот я, наоборот, я всегда тороплюсь, — сбегаю: старые лестницы с высокими гранитными ступенями дают хороший разгон.

Рамин встречает нас на втором этаже, пританцовывая на выступе, лишенном всякого архитектурного смысла.

— Эй, армяне, стоять-бояться!! Вы окружены. — И целится в нас из самодельного деревянного автомата.

— Зараза маленькая! Напугал — чуть сердце не оборвалось… Слезь оттуда. Упасть хочешь?!

Рамин спрыгивает с выступа; поднимается с корточек в полный рост и «расстреливает» меня и маму из автомата.

— Пленных не берем, — кричит он, — коридор закрыт. Кто не ушел, тот опоздал, вы в мясорубке. — Хлопки его игрушки на удивление точно повторяют вчерашние калашниковские очереди. — Илья, а ты уже три раза как умер.

Я надвигаю ему на нос козырек бейсболки с надписью «Нью-Йорк рейнджерс», говорю, что не три, а два с половиной, и, после недолгого сопротивления, отбираю игрушку.

— Почему не в школе? — спрашивает мама.

— Каникулы же.

— У тебя каникулы всегда на месяц раньше.

Он прыгает, старается вырвать у меня автомат из рук.

— Не бойся, посмотрю и отдам.

У этого поколения нашего двора, оказывается, все очень просто: от приклада до ствола натянут сложенный в несколько раз аптечный жгут, в эту «косичку» вставлена палочка, ее вращают до предела, закручивая жгут, а потом отпускают, слегка придерживая пальцем; палочка вертится, стучит двумя концами об деревянный корпус. Когда-то, в незапамятные времена, мы с Хашимом, Мариком и Наной покупали конструкторы, клеили планеры, а потом всей ватагой дружно поднимались на площадку четвертого этажа и, встав по всему периметру, вот точно так же закручивали жгут, после чего уже одним разом, по команде, пускали планеры вниз, во двор. В полете жгут раскручивался, придавая вращение пропеллеру, и наши птицы, расцвеченные цветными лентами, иногда сталкивались и погибали, но чаще долго летали по двору, пугая кошек и соседей. Теперь другие времена, другие игры.

— Куда идете? — пристает ко мне Рамин.

— Антенну телевизионную покупать.

— Нана! — кричит мама куда-то вверх, задрав голову.

Рамин, правильно сориентировавшись, смылся во двор, успев, однако, бросить мне напоследок: «Илья, не забудь купить батарейки, на этот фонарик две идут». Нана теперь долго будет его искать.

— Ты опять проспала? — кричит мама Нане. — А ребенок школу прогулял.

— Ой, Оля, ладно-да. — Нана сладко потягивается, облокачивается на перила. В зубах длинный мундштук с сигаретой; все жесты из итальянской киноклассики пятидесятых-шестидесятых. Софи Лорен, Стефания Сандрелли, Моника Витти… Да. Точно. «Затмение» Антониони. Вот откуда она вся.

Нана выбрала себе сильное и ладное тело и теперь холит его безалаберным азербайджанским сном. Сном, который, возможно, продлевает нашу юность. Сном, в котором, наверно, всегда присутствуют Хашим, Марик и я. Разумеется, Хашим первый в этой троице; нет, «троица» — это неверно, надо немедленно перечеркнуть, а вот «трио» — как раз пойдет.