Афанасий Мамедов - Фрау Шрам

— Рамин, — говорю я, — ты чего смотришь?! Кино?.. Давай отсюда.

— Смотри. — Он показывает мне гильзу. — Семь шестьдесят два. С изменяемым центром тяжести!.. Я вон там нашел.

Он чрезвычайно горд этой своей находкой.

Насчет калибра он прав, били из простого сорок седьмого «калаша», а вот по поводу «изменяемого центра тяжести» я ничего ему не стал говорить — зачем, раз мальчишке так нравятся сочетания этих слов.

Я смотрю на то место, куда указывает мне Рамин.

Отличное место для прицельной стрельбы: стреляющий поймал машину в прицел почти на повороте, когда она замедлила ход, и расстреливал практически в упор. Времени у него было немного, но, судя по интенсивности стрельбы, за глаза хватило, хотя, может, он не один был, может, с напарником… Да. Точно.

— Ты бы в арифметике так разбирался.

Я смотрю на гильзу — тусклый красноватый отлив осени, отлив ноября. Смотрю и представляю себе пулю, пущенную какое-то время назад, пулю, вошедшую в плоть с короткого, очень короткого расстояния и в мгновение ока отобравшую у плоти ее имя и облик; пуля эта когда-то была камнем неандертальца, ножом в Варфоломеевскую ночь, кастетом, булыжником на мостовой, топором фанатика, зарубившим отца Александра Меня, и вот теперь… Я смотрю на гильзу, потом на полицейских… А ведь ни у кого из них «сорок седьмого» нет. Пистолеты и короткоствольные автоматы, предназначенные больше для коммунальных разборок, чем для такого вот отстрела. Рядом с убитыми вообще ничего, даже газовых баллончиков, не говоря уже об автоматическом оружии. Они вообще мало похожи на экстремистов, на тех, кто способен отстреливаться. Такое ощущение, что смерть явилась полной неожиданностью для них и для всей нашей улицы.

— Спрячь гильзу. Пошли отсюда. — Я подталкиваю его в спину. — И никому не показывай. Ты понял?!

Он провожает меня до восемнадцатой школы, до самой мозаики с парящим в невесомости космонавтом.

Космонавт парит в грубой немногоцветной смальте навстречу памятнику женщине, сбрасывающей чадру.

Космонавт парит очень низко. Открытый космос в метре над асфальтом.

Я хочу немножко оттянуть время, иначе Рамин опять побежит в толпу с чертовой червонной гильзой в кармане.

— Илья, давай сегодня полезем на крышу? Мне так понравилось смотреть на город сверху.

— Только не сегодня! Договорились?

— А когда?

— Завтра. Нет, лучше послезавтра…

…Едва ли я сейчас в книге: с тех пор как открыл — не листал. Я все еще на той же странице и все на той же строке (растерявшей всякий смысл с очередным перелистыванием), что и двумя сигаретами раннее, однако курил я их не просто и за это время успел населить чужой нечитанный мир своими персонажами (пока еще скованными в движениях, туговатыми на ухо, путающими роли…), знакомые голоса которых уже подхватило и понесло мое завтрашнее московское эхо; причем в занятии сем преуспел я настолько, что дошел до той многообещающей фазы, когда вдруг начинаешь доверять осязанию, — так что нет ничего удивительного в том, что я вздрогнул, подскочил на скамейке, услышав рядом неистовый вой автобусной сирены. Я ведь даже и не сообразил вначале, где нахожусь и куда так стремительно вынесла меня эта звуковая волна, — то ли на середину шумной дороги, то ли на тихую средневековую площадь, въехать на которую не то что автобусу, малолитражке никак не суждено.

Он поднял затемненные очки на лоб и просигналил еще раз, заполняя сонное пространство маленькой площади обрывающим сердце мамонтовым воем (в узеньком окне туристического агентства, похожим на бойницу, несложно вычертился погрудный портрет мужчины из Старого города, должно быть гида), после чего слез с велосипеда, и покатил его мне навстречу.

— А как тебе такой привет? Между прочим… от господина «Икаруса».

— Так себе, — говорю, — что-то типа твоего «добрий утро».

Он очень осторожно прислонил свой гоночный велосипед к спинке скамейки, на которой я только что сидел и оставил книгу.

Как подобает старым друзьям, мы немного покачались в объятиях, похлопали по бокам, помяли друг друга.

Фланкес [54] Некто, имярек (азерб.) из туристического агентства, страшно недовольный шумным нашим вторжением в сонное царство, продолжал вести наблюдение за нами.

Марик начинал работать на публику. (Это сразу стало заметно.)

— Поверишь, на дороге, стоит просигналить, все легковушки в сторону шарахаются, — продемонстрировал черные трубки, закрепленные на руле общей скобою. — Потом видят вместо автобуса — велосипед (!) и… такие пузыри пускают — на неделю кайфа хватает. — Он показал на своей длинной шее с выступающим адамовым яблоком, до каких пор хватает ему кайфа, и как-то странно хрюкнул от удовольствия. — А ну, а ну… покажись. А тебе идет армейская прическа. Чем больше будешь лысеть, тем больше форма твоего черепа будет требовать коротких волос и бороды. Вообще сохранился ничего. Надо будет тебя снять. Есть идея!.. Новогрудский читает… на фоне средневековой стены… местный суфий-муфий наблюдает за ним сверху.

— Согласен, только с одним условием: стена не будет похожа на Западную Иерусалимскую, я — на выдавливающего слезу бедного еврея, — у меня, если верить одному психиатру-экстрасенсу, с этим делом плохо получается, — а местный мудрец-звездочет — на арабского террориста.

Мы смеемся…

Марик подмигивает соглядатаю в окне, потом тихо говорит мне:

— Ничего не бойся, меня тут за отморозка все принимают. То на велике «мороз включу», то манекена с плейером, в наушниках выведу погулять.

Я разглядываю друга-американца, соратника по чердаку.

Не помню, говорил ли я, что Марк сильно косил? Глаза его всегда разлетались по миру гикающей, татаро-монгольской конницей. В школе над ним вечно подтрунивали, а Хашим открыто величал — косилой. Однако недостаток этот шел Марику, как идут некоторым очки, лысина, хромота, сутулость… Недостаток этот делал моего соседа по парте каким-то трогательно-обаятельным: «…Косила, двигай к нам!» и он идет по длинному школьному коридору мимо распахнутых классных дверей, идет и улыбается на четыре бала по пятибалльной шкале, только вот непонятно — кому именно он улыбается, — и, может быть из-за того, что каждый принимал его улыбку на свой счет, Марик и выглядел таким трогательно-обаятельным. Сейчас же меня встретил Марк с выправленными, несколько печальными глазами; высокий жгучий брюнет, начинающий уже седеть с висков. Марк — какой-то другой, значительно повзрослевший (педантичный иностранец с черными очками на лбу) и в то же время тот же — бакинец раздолбай-пофигист образца семидесятых (велосипед с сигналом от «Икаруса» и прогулки с манекеном лишнее тому подтверждение.) Будто и не прожил столько лет в Америке — и не где-нибудь на Брайтон-бич, среди наших, а в Детройте, среди настоящих американцев.