Афанасий Мамедов - Фрау Шрам

— Может, ему срочно пришлось бежать из Москвы. Вы же знаете, какое сейчас время. У человека свой бизнес, такая клиентура…

— …только не надо мне про его бизнес!! — Людмила сбрасывает Значительного с колен. — Оставил меня со своими фонариками один на один. Он же знал, какое у меня материальное положение. Я ведь у людей деньги заняла под его идею. Парад Планет. Эра Водолея. Год Хаурватата. Хорошо, что половину партии у меня уже приняли в магазине «Свет» на Арбате. А с другой половиной я даже не знаю, что делать! — Маркиз снова запрыгивает к ней на колени.

— Я вспомнил, о чем он мне говорил.

— Да?! — Людмила сильно прижимает к себе кота.

Сросшийся с любимой хозяйкой, Значительный от блаженства втягивает башку в черную шубу.

— Он говорил… что конец лета — время особого влияния Большой Медведицы. А еще он говорил, что наше истинное живет в нас, мы рождаемся с этим, но почему-то всю жизнь ищем дорогу к нему.

— Красиво… Очень. И очень похоже на Христофора, только это не Христофор. Это Илья.

— Ну и что, — говорю, — разве вы не это хотели услышать?

С чего это вдруг меня понесло?

— Нет, сегодня я хотела услышать правду. Как ни странно, Илья, как ни странно. Я хотела услышать правду, а услышала очередную ложь.

В глазах ее, до того слегка сонных, вдруг вспыхнули влажные огоньки, напоминавшие о дожде на улице. Я сразу понял, дело не только в трех выпитых рюмках. Сейчас она сделает мне предложение — жить в чулане (сколько я захочу, а на самом деле, сколько она захочет) в обмен на помощь в скорейшем распространении фонариков.

Можно сказать, что я угадал; не так прямо, не так в лоб, но, по сути, попадание почти стопроцентное.

Я согласился помочь, более того, я даже согласился пойти с ней завтра на улицу Берзарина, я вспомнил, что недалеко от парикмахерской есть магазин электротоваров, и достаточно большой, а вот жить в чулане я отказался.

Блеск и влага в ее глазах все не проходили, она даже начала недвусмысленно поглядывать на меня. Мне только этого не хватало! В общении с женщинами типа Людмилы ссылки на мигрень, усталость и т. д. и т. п. уважительными причинами не являются. У меня был только один-единственный выход. Причем очень скоро я понял, что время тратить уже нельзя.

Чуть-чуть опережая события, я предложил выпить на «ты».

Мое предложение было воспринято более чем положительно.

Я быстро вылил морс из стаканов назад в графин. Наполнил их горилкой до краев.

Встал.

Она тоже поднялась.

Я подошел к ней. В глазах ее мелькнуло сомнение, тут же сменившееся удалым и многообещающим: «эхма, была-не была», к тому же я нажал на нее, меняя тембр голоса:

— До дна, — говорю, — до дна, Людочка.

Сплетя руки, мы поднесли стаканы ко рту…

В моей жизни не было поцелуя более долгого и более целомудренного.

Тот, кто был за моей спиной, сейчас, верно, заквохтал от удовольствия.

На диван мы приземлились, как два голубка.

Я услышал далекое украинское тепло далекой и чужой мне женщины, биение соблазненного вдовьего сердца.

Значительный включил свой трансформатор, трется то об меня, то об Людмилу. Он за, он не против, он уже простил всем все. Ах, добрая кошачья душа.

— Я сейчас, — сказала она шепотом, — пойду только взгляну, Аленка уснула.

Я ждал ее пять минут, десять, пятнадцать, я с большим аппетитом уплел мамины котлеты, еще и еще раз отметив, что кулинарных способностей она не потеряла, я запил украинскую водку морсом, я даже успел покурить, после чего, взглянув на часы, и убедившись, что звонить Нине еще не поздно, это для нее время детское, вышел в прихожую.

Набрал номер. Жду. Никто не подходит. Хотел уже дать отбой, как трубку подняли. Это был муж Нины, человек, к которому я одновременно испытываю и жалость, и уважение. Когда он снимает трубку, мне почему-то всегда становится не по себе, я начинаю бекать-мекать, а его мое косноязычие забавляет.

— Здравствуйте, — говорю я и понимаю, что выпитый одним махом стакан водки, освободив меня от одного состояния противоречия, делает заложником другого.

— Здравствуйте, — говорит он.

Гриша старше Нины лет на тридцать, но его никто не называет по имени-отчеству. Для всех институтских ребят, он просто Гриша, муж Нины, и никогда — Григорий Алексеевич, профессор с мировым именем, член ряда академий.

— Это Илья вас беспокоит.

— Узнал, узнал.

— Мне бы Нину…

— Нету, в Переделкино она. На даче… у своей подруги. Приедет что-нибудь передать?

— Нет-нет, ничего такого… я просто сегодня прилетел из Баку, хотел узнать, как поживает ее черепашка. Сколько листов пробежала.

— Да вроде, закончила уже. Вот как раз уехала на дачу вычитывать.

— Извините, Гриша, за поздний звонок.

— Бог с вами, Илья, что вы.

— До свидания.

— До свидания, до свидания. Звоните, если что.

Мне казалось, что Гриша, Григорий Алексеевич, всегда догадывался о наших с Ниной отношениях, после сегодняшнего звонка я в этом просто уверен, я в этом так же уверен, как и в том, что тот тип пользуется моей печатной машинкой.

Из комнаты Алены, ударившись об дверь, вылетает Значительный, буквально через несколько секунд, воспроизведя почти тот же звук, проносится в туалет Людмила.

Я иду на кухню покурить. Когда она выходит, я спрашиваю:

— Как вы?

— А разве мы теперь не на «ты»?! — Она включает свет в ванной комнате.

— Извините, забыл.

— Хм… ничего себе. — Она проходит в ванную и не закрывает за собой дверь.

Когда выходит, помогаю ей дойти до комнаты, разложить диван, заботливо накрываю пледом, как накрывают больного врачи; я хорошо понимаю, что этого мало в сложившейся ситуации, но, к сожалению, ничем другим помочь не могу.

— Илья, — говорит она мне, — вы, собственно говоря, можете лечь, где хотите.

Никогда бы не подумал, что можно так акцентировать вводное предложение.

— Мы же, кажется, теперь на «ты»?..

— Лучше поставьте чайник, — сказала она с грустью.

Открываю дверь чулана. Если мне не изменяет память, когда-то здесь между тумбочкой с зеркалом и кухонным ящиком стояла раскладушка Марии Осиповны.

Пробую нащупать выключатель (обычно он проворачивается и всегда, когда включаешь свет, такое ощущение, словно ты заводишь будильник.) Я крутанул по часовой стрелке раз, другой — и тусклый желтый свет облил (как во фламандской и голландской живописи семнадцатого века) штабель с фонариками. Сразу видно, что их перекладывали, по-другому чертежу возводили; думаю, что причина перестройки всего сооружения, — тот, кто занял мое место, а вовсе не я: Людмила хорошо знает мой характер, и прекрасно понимала, что на чулан я не соглашусь, даже если мне негде будет жить.

Смотрю на большую «М». Она еще больше, еще жирнее, чем те, что были на штабеле в моей комнате.