Аласдер Грей - ЛАНАРК: Жизнь в четырех книгах

— Нет. Мне нужна определенность.

— Незачем ломать голову, Дункан. Через три-четыре часа солнце уйдет. Пошли на этюды.

— Нет.

Макалпин ушел, и после гражданской войны Toy возглавил комитет по реконструкции. На месте снесенных банков были разбиты скверы с журчащими фонтанами. На задних дворах установили скамейки и шашечные столы под открытым небом для пожилых людей; устроили пруды для гребли и песочницы для малышей; открыли некоммерческие общественные прачечные для домохозяек. Увеселительные судна с небольшими оркестрами курсировали по каналу от Риддри до островов на Клайде. Марджори встречала имя Toy в газетах, слышала его голос по радио, видела его лицо в кинохронике; она была им окружена со всех сторон, он формировал ее мир, но коснуться его она не могла. Затем Toy, задремав, увидел во сне пугающую сумрачную страну с нескончаемыми дождями. Toy пытался бежать оттуда с маленькой девочкой, которая оскорбила его и предала. Став взрослой, она воссела в бриллиантах на трон в темном старинном доме. Она послала в погоню за ним своего косолапого дворецкого. Крошечный Toy метался из комнаты в комнату, захлопывая за собой одну дверь за другой, но неторопливые прихрамывающие шаги неумолимо приближались. Наконец Toy забрался в буфет, откуда выйти было уже некуда, и изо всех сил вцепился в ручку. К ногам его подступила ледяная вода.

Toy проснулся в темноте; постель наполовину сползла на пол. На небе через окно виднелись три звезды, со стороны пруда доносился нестройный гусиный гогот. Плотнее завернувшись в одеяло, Toy облегчил себе дыхание с помощью таблетки эфедрина и принялся воображать Марджори рабыней в роскошном борделе, где он пытками принуждал ее к бесстыдным любовным актам. При повторной мастурбации Марджори превратилась в Джун Хейг, на третий раз — в мальчика. Испытывая к себе омерзение, Toy тупо глазел на потолок вплоть до рассвета, потом снова заснул. Было воскресенье, поэтому в мастерскую пришли студенты — рисовать и болтать за чашкой кофе. Toy делал вид, что читает лежа; на самом же деле он мысленно сочинял обращенные к Марджори прощальные речи — шутливые, патетические, стоические, холодно-оскорбительные и гневно-безумные. Вечером явился Макбет. Его исключили из художественной школы за пьянство; обессиленно рухнув в кресло, он поинтересовался:

— Что это творится с Дунканом? Лежит бревно бревном.

— Ш-ш. Он порывает с Марджори, — прошептал Макалпин.

— А с какой стати, Дункан? Никак под юбку не залезть? Не дает тебе вставить?

— Да нет. Может, и так. Не знаю.

— Послушай меня, Дункан. Слушай, слушай внимательно. Вставить — еще не главное. Я с семнадцати лет постоянно вставляю. Если Молли от меня воротит нос, не думай, что я без этого обхожусь. Просто иду на Бат-стрит. За неделю вставляю два, три, четыре раза, но это еще не самое главное. — Макбет прищелкнул пальцами. — Марджори — славная, держись за нее, дает она тебе или нет.

— Она меня не любит, — пробормотал Toy из-под одеяла.

— А вот это тяжко, согласен. Не дает, да к тому же еще и не любит — куда уж хуже.

В понедельник Toy встретил Марджори на школьной лестнице. Мысленно он настолько отделил ее от себя, что вид хорошенькой улыбающейся девушки поверг его в замешательство, словно она воскресла из мертвых.

— Привет, Дункан! Прости меня за пятницу. Джанет сказала тебе, почему я не смогла прийти?

— Да, сказала.

— Сегодня после завтрака у нас спевка. Ты в столовую?

— Вроде бы.

Марджори улыбалась так ослепительно, что это не могло не отразиться на лице Toy, однако в столовой он сидел рядом с ней и Джанет Уир молча, рисуя на столешнице.

— Вечером мы с Джанет идем в оперу, — сообщила Марджори.

— Прекрасно.

— Места мы не забронировали, придется постоять в очереди за билетами на балкон.

— Прекрасно.

Джанет отправилась за сигаретами.

— Эйткен с нами не идет — он ненавидит оперу. А ты, Дункан, ведь ее любишь?

— Да.

Марджори придвинулась к нему поближе:

— Дункан, знаешь, я готова тебе позировать, когда тебе захочется.

— Марджори, давай прекратим это. — Нажимая на карандаш, Toy сгустил тень под глазом и добавил: — Нам лучше избавиться друг от друга.

Он бросил на нее взгляд искоса. Марджори спокойно разглядывала рисунок.

— Сигарет «Голуаз» нет! — воскликнула Джанет, вернувшись. — Почему они не продают «Голуаз»?

— То, как обстоят дела сейчас, не утешает, — проговорил Toy.

— Так мы пойдем на спевку — ладно, Дункан? — спросила Марджори. Когда они переходили улицу, Марджори проронила: — Прости меня, Дункан.

— Пустяки. Эти два дня я приучался обходиться без тебя — и вот привык. — Они постояли у входа в театр, где проходили спевки. — Ничего не поделаешь, — добавил Toy.

— Ясно. Ох, Дункан, мне жаль, что я тебе так нравилась. И мне очень жаль, Дункан, что я…

— Не надо жалеть, — сказал Toy, взяв Марджори за руки и прижавшись к ним лбом. — Не жалей ни о чем! Ты подарила мне дружбу, и я долгое время был тебе благодарен.

— Но, Дункан, разве мы не можем остаться друзьями? Может быть, не сейчас, но позже?

Они потерлись щеками, и Toy пробормотал:

— Позже, наверное, когда я заведу себе настоящую девушку, я смогу… может быть…

— Да. Тогда.

Марджори обхватила Toy за пояс, и он стал легонько ее ласкать, касаясь губами нежной шеи.

— Ого! Ага! Поторопитесь, опаздываем, — послышались возгласы проходивших мимо Джанет и двух ее подружек.

Toy недоумевал, почему раньше он ни разу не делал с Марджори ничего подобного. Коридор заполнялся, и они разъединили объятия.

— Я ухожу из хора, — сказал Дункан. — Так что ступай туда, до свидания.

Улыбнувшись, Марджори скользнула в дверь. Toy быстро зашагал в мастерскую, намереваясь тотчас же взяться за работу. Прощание с Марджори оказалось таким сердечным, что минуты три он чувствовал себя почти счастливым, но время шло, Марджори становилась все дальше, и в нем вновь закипело чувство обиды. Прохожие на Сочихолл-стрит кидали на Toy удивленные взгляды, и он не сразу сообразил, что напевает вслух: «Если Ты существуешь, позволь мне убить ее; если Ты существуешь, позволь мне убить ее».

В мастерской Toy не увидел на своей картине ничего, кроме путаницы уродливых линий. Он сел перед холстом и не сводил с него глаз, пока не стемнело.

Наутро Toy долго пролежал в постели в ожидании стимула подняться, но потом протащился в кладовую, в уборную и снова забрался под одеяло. Он лежал трупом, предаваясь гнусным мстительным мечтаниям. В сексуальных фантазиях он подвергал Марджори пыткам; без конца переделывал и развивал прощальные речи, с которыми так и не обратился к ней при расставании; кипя гневом, до мельчайших подробностей восстанавливал в памяти каждую проведенную вместе с ней минуту. Он не мог взять в толк, почему из головы у него никак не выходит девушка, давшая ему так мало. Мучительные переживания постепенно вызвали судорожное напряжение мышц; неподвижность помогала экономить дыхание. Toy по-прежнему хотелось, чтобы Марджори вошла в эту темную, пыльную, захламленную комнату и, включив свет, с улыбкой огляделась. В его лице не дрогнет и мускул, но она снимет пальто, пригладит волосы и примется за уборку. Приготовит теплое питье, сядет рядом на матрац и, придерживая чашку, даст ему отхлебнуть, как маленькому. Он с язвительной усмешкой подчинится, однако все-таки возьмет ее руки и приложит к своей груди, чтобы она почувствовала, как его сердце стучит о ребра. Они прильнут друг к другу. Пот на его лбу высохнет, тело расслабится, и он забудется сном. Теперь Toy боялся уснуть и сидел в постели, выпрямившись.