Лео Яковлев - Голубое и розовое, или Лекарство от импотенции

К Абдуллоджону я прибыл под вечер, глаза у меня слипались, и я был уложен спать, а наутро стал изучать обстановку. Первым долгом хозяин представил меня молчаливому злобному псу Аслану, свободно перемещавшемуся по всей территории двора. В наши прежние посещения этой усадьбы его, вероятно, прятали при нашем приходе. Пес выслушал проведенную хозяином мою презентацию и, подойдя ко мне, ткнул свою голову мне в руку. — Погладь его по голове и почеши за ушами! — сказал хозяин. Когда я это сделал, пес вильнул хвостом, лизнул мне руку и перестал обращать на меня внимание. Потом я осмотрел дом. В нем была большая комната с очагом для приема гостей — михманхана. В ней, вероятно, спал, когда становилось прохладно, сам хозяин. Из михманханы была едва заметная дверь на женскую половину дома.

Жен у хозяина сейчас в наличии не было — обе его «законные» умерли еще до войны, причем одна, как я потом узнал, погибла при странных обстоятельствах — упав с той самой дальней стены за огородом на каменный балласт, уложенный на подъездах к мосту через сай, вероятно, для удержания грунта от размыва. В руке у нее был намертво зажат золотой перстень. Зачем она забралась на забор и почему упала — никто не стал разбираться, ибо соответствующей просьбы от Абдуллоджона, являвшегося в глазах местного правосудия полновластным хозяином души и тела своих жен, не поступило. Таким образом, женская половина в то время когда я появился в этой усадьбе, пустовала, если не считать пятнадцатилетнюю Сотхун-ай, полную сироту, взятую хозяином «на воспитание». Я был уже в те времена, в свои неполные тринадцать лет, небезразличен к женской красоте и так как мои идеалы в этом смысле формировались на Востоке, я сразу же отметил неброскую красоту Сотхун-ай, у которой все непременные атрибуты тюркской красавицы неожиданно дополняла светлая прядь волос, начинавшаяся у правого виска. Все довольно непростое домашнее хозяйство Абдуллоджона вела «приходящая» ворчливая старуха Марьям. Ворчанием встретила она и мое появление в доме. Причина этого ворчания состояла в том, что, по ее словам, ей на шею посадили еще одного лодыря, хотя Сотхун-ай немало делала по хозяйству, с утра до вечера выполняя распоряжения старухи. Своим ворчливым присутствием и недобрым взглядом старуха вносила дискомфорт в атмосферу этого дома, и я был уверен, что не только я, но и Сотхун-ай вздыхала свободнее, когда, положив в свою сумку что-нибудь съедобное для жившего с нею внука, она исчезала со двора. Возможно, ее особая антипатия ко мне была вызвана тем, что она считала меня занявшим место, причитавшееся ее внуку, что освободило бы ее от постоянных забот и тревог, попади он в такой богатый дом. Во всяком случае, позорная для меня кличка «бача» пошла, как я был уверен, именно от нее.

В недавние времена, когда богатых людей в этих краях было больше, почти каждый «бай», пресыщенный купленным женским телом, для сексуального разнообразия держал в доме красивого мальчика, взятого из бедной семьи. Это и был «бача». Очутившись в доме Абдуллоджона, я не исключал возможности сексуальных посягательств хозяина на мою задницу (мои мысли и сомнения тех лет обходились, естественно, без столь мудреных слов), но присутствие в доме юной и красивой Сотхун-ай несколько меня успокоило, поскольку то, что находилось у девушек между ног, всегда влекло лично меня и, я полагал, что и других тоже, больше, чем действительно красивые тела тюркских мальчишек. Ни одному из них не удалось прельстить меня своею задницею смуглой, говоря словами нашего великого национального поэта. Мне же приходилось быть настороже: стоило зазеваться во время купания в сае или в прудах, и я попадал в объятия кого-нибудь из своих местных приятелей, ощущая своими ягодицами его разгоряченную плоть, но отбиться от сверстника было нетрудно, и я без особых усилий сохранял свою нетронутость.

Однако в доме Абдуллоджона все сложилось иначе, и тут я приступаю к самой трудной части своих воспоминаний. Поначалу меня не очень интересовало, были ли у хозяина с Сотхун-ай интимные отношения, и если бы они были, я бы считал это вполне нормальным. Правда, меня удивило, что он сразу же поселил меня вместе с Сотхун-ай — «женская половина» дома представляла собой одну единственную комнату. На первых порах, Сотхун-ай меня стеснялась и то и дело требовала, чтобы я не смотрел в ее сторону, но потом привыкла к моему соседству, и я получил возможность время от времени любоваться совершенной красотой ее тела, тем более, что после сна, раздевшись, чтобы напялить на себя «дневную» одежду, она имела привычку несколько минут, изгибаясь и потягиваясь, походить обнаженной. Однажды поутру хозяин усадил меня рядом с собой пить зеленый чай под виноградником на квадратной тахте, и глядя в ту сторону, где старуха Марьям возилась по хозяйству, покрикивая на помогавшую ей Сотхун-ай, спросил:

— Ты уже играл с ней? Я не понял цель вопроса и какой смысл — плохой или хороший — вкладывал хозяин в слово «играть» применительно к Сотхун-ай, и сразу же ответил «нет», прозвучавшее достаточно убедительно, так как никаких «игр» у нас действительно не было.

— А ты поиграй с ней, ничего плохого в этом нет, — сказал хозяин и рассказал, как это нужно делать. Ободренный его благословением я уже на следующее утро, когда Сотхун-ай по своему обыкновению потягивалась и извивалась как кошка, тихо подошел к ней, обнял и быстро-быстро проделал все подсказанные хозяином движения. Лишь потом я вспомнил, что, по его словам, ласки должны быть медленными. Но то ли хозяин в совершенстве знал женское тело, то ли Сотхун-ай уже созрела и ждала ласки, она сразу же почти сомлела в моих руках, тихо шепча: «Ой, что ты делаешь?! Это нельзя!..», а ее тело, открывавшее навстречу моим пальцам свои самые теплые уголки, говорило о том, что все можно. Хоть ничего и не произошло, но я вышел во двор, ощущая себя мужчиной. Может быть, так оно и было — ведь я впервые в жизни ощутил в своих руках живую тяжесть принадлежащего мне женского тела. В тот день мне было бы что ответить хозяину, если бы он повторил свой вчерашний вопрос. Но он появился позже, и был погружен в какие-то свои размышления.

Мои же игры с Сотхун-ай, начатые по его «наводке», продолжались каждое утро. Собственно говоря, на четвертый или пятый день они перестали быть играми, потому что я, как любила говорить Шахрезада, «уничтожил ее девственность», и произошло это не без помощи ее рук, ласкавших меня и помогавших мне в те трудные минуты.

Наше счастье вдвоем, увы, оказалось недолгим. Однажды утром, когда мы, опьяневшие от близости, порознь вышли во двор, хозяин сразу же подозвал меня к себе и сказал, что он доволен тем, как я справился с Сотхун-ай. Из его слов я понял, что наши интимные встречи все до одной проходили под его тайным наблюдением, видимо, заменяя ему эротическое кино. Но самым неожиданным для меня оказался его властный приказ: на следующее утро зайти к нему в михманхану до того, как я прикоснусь к Сотхун-ай. Когда я выполнил его приказ и пришел на рассвете в михманхану, он еще не был одет, и усадив меня рядом, сказал, что покажет мне еще несколько приемов любовной игры. Показывать их он стал прямо на моем теле, и теперь уже я, как когда-то Сотхун-ай сомлел в его руках, а когда пришел в себя, то оказалось, что я сижу верхом на его бедрах, чувствуя его в себе, а он целует меня в губы и нежно прикасается своими губами к моим набухшим соскам. Меня окружал плотный дурманящий запах какого-то ароматного масла, но самое главное, что все происходящее не вызывало у меня никакого протеста. Единственным неприятным ощущением стал влажный холодок между ягодиц, когда из меня изливались ненужные моему естеству капли чужого вещества, быстро терявшего теплоту тела. Но хозяин тут же вытер меня какой-то ветошью, пахшей все тем же ароматным маслом, и, ласково шлепнув по заднице, сказал: — А теперь беги к Сотхун-ай. Придя на женскую половину, я застал Сотхун-ай еще спящей и взял ее прямо в полудреме, когда ее глаза были закрыты. — Что с тобой сегодня? — спросила она с удивлением. — И пахнет от тебя хорошо… Потом до нее дошло, и она перепуганно сказала: — Ты был у него… — и когда я кивнул, добавила: — Бедненький… — Никакой я не бедненький, — ответил я и снова, но уже не так грубо, как первый раз, уверенно овладел ею. Новые отношения с хозяином меня не тяготили, прежде всего потому, что они были нечастыми. Вскоре он откровенно объяснил мне суть сконструированного им треугольника наших отношений. — Я отдал тебе Сотхун-ай, чтобы ты остался мужчиной и не чувствовал себя женщиной, как многие из мальчиков, услаждающих мужчин. «Если у тебя когда-нибудь будет свой мальчик, делай, как я, и не калечь его душу», — как-то сказал он мне, но этот его совет мне, слава Богу, не пригодился — первым и последним мальчиком для мужских утех в моей долгой жизни был я сам.