Лео Яковлев - Голубое и розовое, или Лекарство от импотенции

Гости у хозяина бывали редко, и для меня их появление было более неприятным событием, чем ненавязчивая близость с хозяином. Дело в том, что свой ритуал приема гостей он построил на мне и учредил для этого особую спецодежду — короткие, выше колен, широкие, как юбка, шаровары и тонкий шелковый халат, перепоясанный не поясным платком, как у почтенного мусульманина, а веревкой, как у бухарского еврея. Правда, веревка было скользкой, шелковой и достаточно было за нее лишь взяться, чтобы узлы сами начинали развязываться. — Вдруг придут дующие на узлы, — богохульствовал Абдуллоджон, собственноручно одевая меня, чтобы выпустить к гостям. Уже потом, изучив Коран, я понял, что использование всуе священных слов из суры «Рассвет», известной мне в те годы только как заклинание от духов и злых людей, было не единственным богохульством Абдуллоджона, и что, обязав меня прислуживать гостям, он пародировал обещание Господа окружить попавших в рай праведников «отроками вечными — когда увидишь их, сочтешь за рассыпанный жемчуг», и обходить их будут эти вечно юные мальчики с чашами и кубками. К тому же гости Абдуллоджона очень мало походили на праведников, и в этом мне предстояло убедиться. Дальше начиналось самое трудное. Стоило мне начать выставлять на стол разные блюда, как раздавался голос кого-нибудь из гостей: — Подойди ко мне, бача! И я был обязан подойти. Гость запускал свою лапу в мои шаровары, гладя мои ягодицы, перебирая пальцами яички и лаская член, а я должен был стоять, потупя взор, пока он не насладится этим и не отпустит меня к другому, где все начиналось по новой. Хорошо хоть не лезли с поцелуями! После таких ужинов Абдуллоджон отсылал меня к Сотхун-ай, оставляя уборку стола и михманханы назавтра для ворчливой Марьям. И лишь один-единственный раз — о нем мне вспоминать особенно тяжело — Абдуллоджон принимал одного-единственного гостя издалека. По разговорам я понял, что человек этот был из Кашгара (держать границы «на замке» тогда было трудно: фронтовая мясорубка непрерывно требовала мяса и крови и на «безопасных» направлениях, вроде китайского, заставы редели, а начальство уповало на непроходимость горных хребтов). На столе было спиртное и гость, опьянев, кинулся на меня, двумя движениями сорвал с меня халатик и шаровары и завалил на живот. Я едва успел зачерпнуть с блюда на низком столике правой ладонью горсть густого соуса на бараньем жире и вытереть свою жирную руку между ягодицами за мгновения до того, как он ворвался туда своим непомерно раздувшимся от возбуждения членом. Не сделай я этого, он порвал бы мне там все, что только можно. А так дело обошлось без крови. Абдуллоджон незаметно исчез сразу же, как только его гость меня раздел, и появился как раз в тот момент, когда он насытился, пытаясь отвлечь его разговором от повторных попыток. Я же, воспользовавшись моментом, буквально уполз на женскую половину. Там меня нежно и без слов приласкала Сотхун-ай. Теплой водой, чистой влажной тряпкой она обмыла и обтерла опоганенные части моего измученного тела, а потом еще и вылизала их своим мягким язычком. Смысл всех этих ее действий я понял много лет спустя, прочитав одно из поздних толкований священной Кама-Сутры. Вряд ли Сотхун-ай черпала свое знание из мудрых и недоступных ей книг. Она и кириллицу, заменившую здесь, по указаниям властей, арабскую вязь, еле понимала и мучительно складывала буквы в слова. Ее же обращение со мной и вообще поведение было, скорее всего, проявлением древних инстинктов, сохранившихся в ней, как теперь говорят, на генетическом уровне. И эти ее обнаружившиеся инстинкты нашли отклик в моей душе, а вернее, в моей плоти, и я тут же взял ее так по-взрослому и по-мужски, что вся наша прежняя близость выглядела перед этой памятной для меня ночью просто детской игрой, и она заснула у меня на руках. Наутро недоброго гостя уже не было, и никаких ощущений о его пребывании и в доме, и во мне у меня не осталось, словно это был дурной сон. Сон и больше ничего, как сказал бы в таком случае безумный Эдгар. Подставляя меня своим дорогим гостям, Абдуллоджон всячески оберегал Сотхун-ай. Лишь иногда она появлялась перед гостями в танце «Бисмил». Исполняла она его мастерски. Гости в восторге снимали поясные платки, и каждый из них свой платок расстилал перед собой. Сотхун-ай опускалась на колени на тот платок, близ которого ее заставал конец танца, и ее плечи и руки после этого едва заметно вздрагивали — по сути танца так умирала птица. Как только движения ее плеч становились незаметными, тот гость, чей платок она избрала, совал ей за пазуху смятую купюру, давно уже по военному времени ничего не стоившую, и Сотхун-ай мгновенно скрывалась на женской половине. Просьбы «повторить» никогда не удовлетворялись. Я же с трудом приходил в себя, не веря, что это совершенное тело и творимая им красота принадлежит мне, знающему на нем каждую родинку и каждый волосок. В этот момент я думал о том, что ради этих даров судьбы мне стоит вытерпеть и ненужные мужские ласки и насилие.

Все описанное имело место, конечно, не только не каждый день, но и не каждую неделю. Остальное время проходило у нас с Сотхун-ай в не очень утомительных работах по дому. Ей, как это было принято в тех краях, доставалось больше, да ведь и старше меня она была года на полтора-два, а это для юной женщины в тех краях было немало. В прогулках внешних Сотхун-ай, как «женщина Востока», вроде бы и не нуждалась: пространства двора ей вполне хватало для контактов с миром Божьим. С домашними делами она управлялась быстро и хорошо, лучше Марьям, ворчавшей, как я понял, лишь «для порядка». Меня же тянуло на улицу, но выйдя однажды, когда солнце еще было высоко и мальчишки не разбрелись по домам, я попал под такой шквал презрения, что позорно бежал назад в наш двор, чтобы прекратились эти, раздававшиеся у меня за спиной, на разные голоса, крики: — Джалап! Джалап!..

— Они дураки, не слушай их, — сказала Сотхун-ай в ответ на этот нестройный хор, ворвавшийся в тишину нашего двора в открытую мной калитку. Потом я предложил ей ближе к вечеру выходить через дверцу в задней стене, чтобы побродить по кладбищу, где люди старались вообще не бывать. Она согласилась. Бродить по кладбищу оказалось делом весьма интересным — если издали все склепы казались одинаковыми и под одинаковыми серыми каменными сводами, то при рассмотрении их вблизи каждый склеп отличался от других и высотой, и размерами в плане, и славящими Господа арабскими надписями на фронтонах, а главное, состоянием входного проема: в одних этот проем был разрушен, в других каменная заделка входа почти полностью сохранилась. Прогуливаясь среди таких могил и заглядывая в склепы, мы нашли в третьем или четвертом ряду просторный склеп с отверстием в задельной стенке, в которое мы свободно пролезли. Оглядевшись вокруг, — мы оба хорошо видели в темноте, а тем более в царивших в склепе серых сумерках, — мы заметили в одном углу скелет с черепом, все еще державшемся на пирамиде из позвонков и обращенным к Мекке. Скелет нас не испугал. Мы были слишком молоды и не отождествляли скелет со смертью. Поэтому мы спокойно уселись на корточки возле него и продолжали осматривать внутренность склепа. Против нас, по правую руку скелета пол был выложен обтесанными камнями. Когда я их осматривал, сердце мое дрогнуло: я увидел, что один камень сдвинут и под ним зияет пустота. Я подумал, что вот сейчас свершится то, о чем я читал в сказках еще до войны, и сейчас появится клад и вылезет собака с глазами, хотя бы как блюдца. Я подскочил к отверстию и всунул туда руку, не отдавая себе отчет, что там могут быть скорпионы, ядовитая змея или фаланги. Но там не было ни клада, ни гадов, ни пауков. Рука моя, погруженная в полость по самое плечо, вытащила только горсть песка, который в тех краях мало чем отличался от пыли. Когда я сыпал песок на камни, что-то зазвенело. Я поднял с пола тоненькое, потемневшее от времени колечко в виде змейки с раскрытой пастью, куда был вложен круглый и прозрачный красный камушек. Я тут же еще раз пошарил в каменном ящике, но не нашел ничего. Колечко я одел на средний палец Сотхун-ай. Когда мы шли обратно, уже стемнело, но светила луна, и мы шли без страха. Время от времени в темных кустах загорались два желтых огонька — нас провожал шакал, но во весь рост мы его так и не увидели. Зато, когда мы оба оказались в густой тени, Сотхун-ай вскрикнула: