Макар Троичанин - Корни и побеги (Изгой). Роман. Книга 1

С силой выдохнул очередную затяжку и с пришедшим вдруг пониманием поделился:

- Ты знаешь, мне кажется, не доросли, не дозрели ещё наши селяне до коллективного радостного труда. Старый дух до того въелся в них, что и детей, и внуков поразил, смотрят они до сих пор внутрь себя, консерваторы до последней жилки. Ничего не хотят нового, лишь бы их не трогали, не шевелили, а стронешь, как вот с колхозами, сопротивляются по-своему: вроде бы и не возражают, а не работают, себе на уме, отлынивают молчком. А то и смешками отделываются. Трудно с ними, - пожаловался. – Может быть, лет так через 50 колхозы и понадобятся, а пока у них нет основы – желания трудиться сообща для общей пользы, а не только для себя. Это всё равно, что женить мальца да требовать от него разумного отцовства. И больше-то всех пострадали на колхозах мы, кто бросился или был послан в отсталое общество в качестве коммунистической закваски, чтобы помочь организовать их. Большинство из нас сломались, если не приспособились жить по-местному, превратились, в конце концов, в сельских держиморд. Не так страшны болячки на теле, как на душе, потеря веры в своё дело.

Усмехнулся горько:

- Порой кажется, что кому-то нужны мы такие, как есть: бедные, запуганные, бесправные, пьяницы и дураки необразованные. С такими легче ведь управляться. Начнём красоту разводить, ещё не так поймут и добавят каторги, чтобы не отвлекались не по делу.

Встрепенулся, отбрасывая окурок уже не в ящик, а подальше от дома в огород.

- Опять я за своё! Извини, наболело. Больше не буду. Расскажи про себя что-нибудь. Смотрю – ордена и медали есть в достатке, не то, что у наших вояк-пьянчуг. Где воевал-то?

Лучше бы продолжал он свои откровения, чем задал этот вопрос. Владимиру после всего, что услышал, стало вдруг стыдно за награды на груди. Не потому, что они - русские, чужие, а потому, что не воевал вовсе ни у русских, ни у своих, а просидел в тылу всю войну, и награды эти – обман. Что сказать? Ответил уклончиво:

- Уже и вспоминать не хочется. Мне перед вами стыдно.

Иван Иванович, не ожидавший от боевого офицера такой реакции на свои стенания, как ему теперь думалось, поспешил уравнять впечатления:

- Это ты напрасно. Что мы? Вы жизнью платили. Кто и выжил, так молодость потерял, может, это и горше, чем выжить. Врага изничтожили. Да ещё какого! И не где-нибудь, а в его логове. Вселенские герои! Так что кончай паясничать. Зачем ты так? – даже обиделся.

Не зная Владимира, он принял его слова за издёвку. Тот оправдывался:

- Извините. Сказал, как думал.

- Ну, если так, - согласился Иван Иванович, - то спасибо тебе, солдат, на добром слове. Ты первый, кто утешил душу хлебороба после войны.

Больше им ничего не удалось сказать друг другу. Из дома вышел взлохмаченный, с помятым заспанным лицом, Марлен. На нём была подмокшая с одного бока от пота майка, галифе без ремня и тапочки на босу ногу, а на скуле ещё не просохли плохо стёртые слюноподтёки. Он потянулся, широко зевнул и, увидев на лавке стаканы и засаленную бумагу, тут же, не дозевав, с клацаньем захлопнул рот, опустил руки и затараторил:

- Без меня? Сбегать ещё? Здорово, зятюшка! Чё не будили? Так я пошёл? Душно, горло промочить не мешало бы. Где брал, Иван Иванович?

Когда оба отказались, тут же утих, не очень переживая, поддёрнул галифе локтями и, слегка загребая ещё плохо сгибающейся ногой, двинулся к видневшемуся в углу усадьбы сортиру, сбитому кое-как из неотёсанных досок.

- 4 -

У Владимира, не приспособленного к русскому застолью, уже через полчаса после торопливого и обильного возлияния многочисленными собравшимися мутной жидкости и перехода к громогласному коллективному песнопению, когда закуски брались уже прямо руками вне зависимости от того, какие они были: варёные, жареные или засолённые, заболела голова. Он, решительно отказываясь от навязчивых приглашений выпить, стал с трудом выбираться из-за стола. Как назло, их с Марленом посадили в красном углу далеко от дверей, и, продираясь вдоль стены, он невольно задевал сидящих и провоцировал их на выражение симпатий, что подразумевало опять-таки выпивку напару. С трудом сопротивляясь, отнекиваясь, Владимир ссылался на то, что ему стало плохо, но ему не верили, и он стал продвигаться молча, не обращая внимания на призывы опротивевших славян. Привыкший к уютным тихим камерным встречам в редкие, сугубо личные, праздники у себя на родине, он сразу же возненавидел эти большие шумные русские пьянки, отдалённо напоминавшие сборища штурмовиков и наци-сброда в пивных. Да и то там было пристойнее: не было общих столов и общей еды и питья, застольной грязи и пьяного диктата. А уж о том, чтобы подобные сборища устраивались у кого-либо на квартире, он вообще не слышал. Для этого есть рестораны.

Выбравшись, наконец, на воздух, Владимир глубоко вдохнул пряные запахи засыпающей зелени, очищая грудь от угарных паров алкоголя. Смеркалось. Далеко за рекой солнце скрылось, высветив извивающуюся стальную ленту реки и оставив на небе оранжево-красно-голубой шлейф, широко раскинувшийся по горизонту. Природа затихла. Только какие-то птицы изредка тренькали в саду, опаздывая на ночлег. Владимир прошёл к калитке, отбиваясь от комаров, и остановился там, подальше от праздничного рёва, извергающегося из дома в честь посещения ими этого забытого Всевышним селения.

- Что, голова заболела?

Он не сразу и заметил Варю, сидевшую на скамейке у дома напротив, замаскировавшись в тёмно-зелёной дырчатой тени деревьев своим белым с крупными зелёными горошинами платьем. Разглядел и чёрные туфли на низком каблуке, надетые на белые носки. Круглое лицо Вари в обрамлении и впрямь коротко остриженных прямых жёлто-русых волос было обращено к нему, глаза улыбались, приглашая к диалогу. У ног её скопилась семечковая шелуха, и одна из створок раковины зерна прилепилась к нижней губе.

Владимир обрадовался Варе как хорошей старой знакомой, позволившей отвлечься от председательского бедлама. Он подошёл к ней, спросил:

- Можно присесть?

- Фу-у! – фыркнула Варя, не избалованная кавалерством. – Садись, места, что ли, мало?

Владимир сел рядом, вытянул ноги и откинулся спиной на забор, подложив под затылок ладони. Говорить не хотелось. С этой женщиной ему сейчас и так было хорошо. Он чувствовал, как от её слабо защищённого тонкой материей крупного тела доходили слегка дурманящие запахи, перебивающие затуманенность самогоном.

- Спрашивать будете? – нарушила она молчание.

- О чём? – удивился Владимир.

- Известно о чём: о немце. За сколько продалась да какие военные секреты проспала с ним.

Владимира осенило:

- Варя, вы думаете, что я из госбезопасности?

- А то?

- Уверяю, что нет. И чтобы доказать, обещаю ни о чём не спрашивать. Буду только вас слушать.