Макар Троичанин - Корни и побеги (Изгой). Роман. Книга 2

- Демобилизовался?

- Недавно.

- В каком звании?

- Лейтенанта.

- Значит, воевал по-настоящему, свой. А я вот капитаном был, командиром дивизионной разведки. Знаешь, что это такое? Смерть всё время рядом шла, да жалко, что не прихватила.

Разведчик глубоко вздохнул, ещё раз попросил, забыв об отказе:

- Дай закурить. Ах, да, у тебя нет. Не куришь, что ли?

- Нет.

- Как это тебе удалось? Так хочется подымить, аж нутро разрывает. Садись, не бойся, не урка я, не вор и не бандит, хотя и удрал из-под конвоя. Слава богу, удалось, до сих пор не верится.

Он коротко хохотнул, видно, характером был не из тех, кто долго переваривает неприятности, терзая душу сомнениями в сделанном. Этот, похоже, делает, как режет, недаром разведчиком воевал, не всякому хотелось и удавалось.

- Они меня до Москвы в обычном поезде в отдельном купе везли, и я не рыпался, сидел смирнёхонько как оглушённый. Столько смертей перевидал, столько раз из-под косы её увёртывался, столько друзей потерял, вся грудь в орденах, звезда Героя сверху, шкура в швах и шрамах, командир дивизии за руку здоровался, от медсанбата прохода не было, а тут взяли молодца за хохолок, все регалии посрывали к чертям собачьим, и стал гол и не защищён. Нет ничего, как и не было.

Он с досадой хлопнул себя по колену.

- После победы от радости, что живым остался и героем стал, запамятовал я, что теперь в цене будут не те, кто жизнью рисковал, а те, кто скорее и лучше приспособятся. Развратила война, надышала свободой от пяток до затылка, ошалели от неё, думали: всё нам, победителям, можно. Мудаки малохольные! Прячусь тут и думаю невольно: чтобы жизнь послевоенную наладить быстро, надо бы поубивать или пересажать всех, кто воевал, а то будут мутить воду, не дадут строить, не будет дисциплины, как до войны была. Тогда и пикнуть не смели против, делали с энтузиазмом всё как велено. Я-то помню, мне скоро тридцать, а ты – вряд ли. Или помнишь?

- Нет, - честно сознался Владимир. Он не знал, как себя вести с назвавшимся разведчиком, боялся провокации и никак не мог понять русского откровения первому встречному, не осознавая, что не относится к таким. Просто есть люди, души которых судьбой предназначены для сбора самой тяжкой информации о безвинно пострадавших и передачи её каким-то неизвестным образом Богу. К таким и относится Владимир. Потому и ведёт его Всевышний извилистым путём через искорёженные жизнью судьбы, чтобы на опыте других он выбрал свой путь, и с интересом ожидает, не выпуская из виду, куда он, в конце концов, свернёт – к небу или в преисподнюю.

- В Москве я опомнился, - продолжал тем временем нагружать душу Владимира своей болью разведчик, - стал соображать, куда попаду и что со мной, Героем, сделают. Не понравилась мне перспектива. Нет, думаю, надо рвать когти, пока олухи сопровождают – двое их было – а то там возьмутся за меня профессионалы, добавят шрамов, как бы ещё не угробили от усердия.

Рассказчик встал, заходил по шатающемуся вагону, не в силах унять вновь вспыхнувшее возбуждение. Горячий нрав искал успокоения в исповеди.

- Короче, как только вышли мы из вокзала, и стали меня запихивать в эмку, показал я им пару настоящих приёмов – не зря до войны был чемпионом по самбо в области, знал и бокс как все самбисты – и драпанул обратно в вокзал под истошные крики опешившего шофёра: «Стой! Стрелять буду!». И стрелял, паскуда, только куда, не знаю. Не в людей же, в воздух, наверное, для острастки. Но мне тогда всё равно было. Я штурмовиком проскочил сквозь толпу, выбежал на перрон и сиганул поперёк путей под вагонами. Где им за мной угнаться! Для меня упал-пополз-встал-побежал-упал-пополз и так далее – привычное дело, техника отработана до автоматизма. Не помню, не считал, под сколькими поездами прошмыгнул, только поднялся после очередного товарного, пацаны какие-то в лохмотьях зовут: «Давай сюда, за нами!». Побежал я за ними вдоль состава, почему-то поверив, что хотят помочь, спасти.

Убегавший когда-то герой-разведчик теперь присел.

- Бежали, бежали, опять нырнули, в последний раз уже, под товарняк и прибежали к какому-то люку в самом конце станционных путей, закрытому металлической крышкой. Подняли двое крышку, а один рядом стоит, и говорят: «Лезь! Быстрее!». Думаю: была не была! Хотя и не любил никогда такие мышеловки в войну, избегал пользоваться, а здесь некогда было раздумывать. Захлопнули они надо мной то-ли западню, то-ли убежище, и слышу: присыпают землёй, маскируют. Эх, закурить бы сейчас, хоть бы обслюнявленный бычок!

Он снова встал и заходил, глуша тягу к никотиновому яду.

- Стал я на ощупь куда-то спускаться, светлеть стало, и оказался в бункере. Притушённо горела керосиновая лампа, высвечивая сырые цементные стены, двойные нары у одной из них с накиданной одеждой и стол со всякой едой – у другой. Были там надрезанная буханка чёрного хлеба, банки консервов, вяленая рыбёшка и даже початая поллитровка. А на уголке лежала надорванная пачка «Беломора» с высунувшимися папиросами.

Видение оказалось таким отчётливым, что рассказчик на некоторое время замолчал, прислонившись плечом к двери и глядя на убегавшие однообразные кусты, деревья, поляны.

- Легче голодать, чем быть без курева, - выдавил, наконец. – Кляну себя, что не захватил при уходе пару пачек у пацанов. Ладно, забудем, побережём здоровье, пригодится.

Заядлый курильщик оторвался от двери и снова замаячил взад-вперёд.

- В общем, попал я в подземную пацанячью схоронку, приспособленную для жилья из убежища от воздушных налётов. В одной из стен разглядел дверь, из-под которой тянуло свежим воздухом. Прибавив в лампе огня, открыл дверь и по длинному поднимающемуся и тоже цементированному коридору вышел к настоящему входу, перекрытому толстенной решётчатой дверью, заваленной с той стороны на треть камнями и запертой на висячий замок.

Успокоившись, будто сейчас нашёл надёжное убежище, разведчик продолжал свою необычную историю.

- Пацаны пришли ночью, уже вчетвером. Говорят, что весь день по путям и стоящим поездам шмонали милиция, путейская охрана и НКВД-шники. Спрашивали: не видели ли? Конечно, не видели, не было тут такого. К ночи все ушли, тогда только ребята спустились. Ещё еды всякой принесли. Поели мы, выпили. Сидят они, ждут, что скажу, расскажу, что за птица. Не стал я от них ничего скрывать – эти вынужденные бродяжки как наша совесть потерянная – всё рассказал как на духу, как и в трибунале не выложил бы. Вижу: поверили, призадумались, зауважали. Ожидали, наверное, увидеть простого уголовника, хотя им-то всё равно, кого спасать, любому помогут, против кого власть, потому что власть против них. В Астрахани у нас до войны тоже хватало беспризорщины.

Разведчик снова остановился у приоткрытой двери, балансируя на широко расставленных ногах.