Макар Троичанин - Корни и побеги (Изгой). Роман. Книга 3

Владимир, не понятый и сам себя не понимающий, вспылил:

- Что ты привязался со своими долгами? Не слишком ли категоричен и прямолинеен? – Он нервно, торопясь и обжигаясь, допил кофе. – Никого я не предал – предать можно товарищей по жизни, по общему делу, по оружию, а эти для меня никто. Война закончилась, Германии они не нужны, мы не в одной команде, я им сменил хозяина, и никто не отказался. Как ты не понимаешь? У меня не было выбора: или возвращаться в лагерь на расправу к нацистам, или сдать этих американцам. Никто из них не пострадал, - он предпочёл не вспоминать гомельского самоубийцу, - хотя по каждому плачет виселица, - и прикусил язык, оторопело уставившись на одного из кандидатов на петлю.

- Только следом за тобой, - без обиды рассмеялся Фёдор. – Может, Германия влечёт тебя только потому, что ты немец? – вернулся к почему-то заинтересовавшей теме. – Зов крови, тевтонский дух, арийская исключительность, сплочённость нации и всякая прочая идеологическая мишура не дают покоя?

Владимир сразу вспомнил Сашкино предположение о том, что зародившаяся душа, мыкаясь с телом по свету и ослабевая к концу жизни, стремится на место рождения, где ей было покойно и привольно в родном био-гео-электромагнитном поле, но сказать об этом Фёдору побоялся, опасаясь иронических насмешек чересчур рационализированного парня.

- И снова – нет. Я даже не знаю толком: немец я или русский, - Ещё больше заинтриговал ночного собеседника, который от услышанного подался вперёд, чему-то опять улыбнувшись, основательно оперся локтями на стол и, вложив подбородок в ладони рук, нетерпеливо попросил:

- Давай, рассказывай, сознавайся, кто ты.

Пришлось короткими штрихами, не упоминая о деталях смерти Гевисмана, рассказать, как тот в пьяном угаре наболтал, что Владимир – сын расстрелянных русских шпионов, что есть запись о них в его досье. Но добыть досье не удалось: сейф с секретными документами в доме шефа оказался заминирован, и всё взлетело на воздух, навсегда поглотив тайну происхождения верного помощника.

Совсем развеселившись невесть отчего, Фёдор поднялся, унёс сковороду с остатками жёлто-матовой трески и бледно-жёлтой пшёнки на керосинку, пряча улыбку, подлил мутного масла, похожего на солидол, оставил разогреваться на небольшом огне и вернулся к столу.

- И ты, конечно, возмутился, расстроился, так? Как же: из цивильных арийцев – хрясь мордой в звероподобных недочеловеков! И ничего вокруг не изменилось. А нутро всё равно противится: не хочу, нет, нет, не может этого быть, я – немец! По виду, - он с показным вниманием оглядел Владимира с ног до головы, - годишься и в те, и в другие. – Фёдор принёс разогретое ёдово. – Ешь: еда разговорам не помеха, если не зациклился. – Он и сам взял кусочек рыбы, положил на ломтик хлеба, откусил крепкими зубами. – Какая разница, какой ты крови? – Немчин пожал широкими плечами, уверенный в себе. – Главное – кто ты есть сам. Так случилось, что мне повезло встречаться со многими людьми самых разных национальностей, и все были для меня одинаковы, все говорили на одном понятном языке, и все – как русские. Нам нечего было делить по-крупному. Правда, некоторые нерусские намеренно выпячивали свою национальность, обиду на русских, к таким возникала насторожённость, заставлявшая присматриваться, чем они отличаются от других. – Фёдор хлопнул ладонью по столу, словно припечатал вывод: - Ничем! Разве только национальным чванством. Затопим печуру, пожалуй, а? В холодке хорошо спать, а разговоры говорить – не очень.

Он подошёл к небольшой буржуйке, выпустившей длинную жестяную трубу через забитую железным листом форточку, накидал мятых листов какой-то книги, заготовленных щепок и зажёг. Дым, не сдерживаемый дымоходными коленами, рванул на улицу, и пламя в печурке загудело не хуже, чем в доменной печи, быстро согревая застылый воздух комнаты. Фёдор, не скупясь, добавил огню коротких аккуратных чурочек, и стало веселее, уютнее и спокойнее. Пока он возился с допотопным обогревателем, Владимир внимательно вгляделся через окно в замерший внизу студебеккер, выискивая непрошеных воришек, но на улице было пустынно, и автомобиль давно спал, удовлетворённо потрескивая, наверно, остывающим железом. Успокоенно вздохнув, Владимир вернулся в комнату.

- Национализм всегда возникает и развивается там, где начинается и идёт борьба за благодатные территории, а значит, и за власть над ними и над людьми, преизбыточно проживающими на них, - продолжил доморощенную антинациональную идеологию Немчин. – Всякие вожди и вождики, умело подогревая национальные чувства, обещают и дают околпаченным одноплеменникам в обмен на власть привилегии в экономике и управлении территориями в ущерб другим нациям. С одноязычными и однокультурными легче сговориться о разделении полномочий и льгот, меньше претендентов на власть, а за высокой национальной идеей легче скрыть шкурные интересы. Наиболее уродливо национальная идея привилегированного народа, переросшая в фашиствующий национализм, выпятилась раковой опухолью в Германии, Италии, Испании, пустив гниющие метастазы по всем странам. И их конченый опыт говорит, что у национализма любого масштаба нет перспектив. Терпеливее и благоразумнее всех в этом отношении русские. Наверное, потому, что у них и территории с избытком, и самих хватает, чтобы иметь власть. Да и не больно-то охочи русские до власти, с древних времён отдавая её пришлым варягам и иноземцам. А знаешь почему?

- Мозгов не хватает? – съязвил тот, кто упорно не хотел быть русским.

Фёдор рассмеялся и согласился:

- Тебе виднее, - вызвав бурную вспышку негодования.

- Прекрати!! Хватит! Ты вынуждаешь меня уйти.

Немчин посерьёзнел, повинился:

- Прости, не думал, что для тебя это так важно. Уверен, что русские избегают власти потому, что не умеют и не любят подчиняться, не терпят жёсткой дисциплины и ответственности, вот и всё. Особенно наглядна терпимость русских к инородцам в многочисленных смешанных браках. Здесь, вероятно, никто не сможет похвастаться чистотой крови, да и в отличие, скажем, от немцев, англичан, поляков, и в мыслях такого нет. В русских вдоволь намешано и от татарина, и от поляка, и от литовца, и от финна и ещё чёрт-те от кого, потому и народ живуч и талантлив. Так что – не стыдись, а гордись, что русский.

- Пошёл ты… - вяло огрызнулся причисленный к живучим талантам, мечтающий только об одном: как-нибудь выбраться из благословенной страны.

Немчин опять рассмеялся.

- Иду, - поднялся и поставил чайник-кофейник на печку. – Я бы вообще отменил национальности, а в паспорте указывал, во-первых, образование, во-вторых, физические данные и хронические болячки, и, в-третьих, послужной список, чтобы сразу видна была твоя пригодность к определённому делу.