Макар Троичанин - Корни и побеги (Изгой). Роман. Книга 3

Она тихо засмеялась, снова приблизившись к заветному финалу.

- У дверь загрохали с такой силой, што вось-вось выбьют начисто. И председательша за ей визжит, матом кроет и яго, и меня, не забывая и божью мать, и святых. Полюбовник мой испужался, лезет на карачках з кровати, на пол упал, еле сел, ногой в штанину не попадёт, орёт: «Не адчыняй! Усех кончу!» Зверобойчик-то оказался настоящим. Глядя на яго потуги, меня в хохот не ко времени ударило. Штоб ещё смешнее было, зажгла лампу, занавески на окнах сдвинула, а там стёклы снизу доверху залеплены рожами со сплюснутыми носами и жадными глазами. Хохочу, не можу, а ужо не до смеху – дверь не выдержала напору и рухнула у хату, сорванная з петель, а по ей упереди ватаги потоптанных сама прёт с коротким дрыном, и выпученные глаза як у ведьмы зыркают по хате, ищут изменника. Увидела – бросилась к яму, а бабы – ко мне: «Ну як, уставил?» - спрашивают з надеждой, што у их стае прибыток. «Не, – отвечаю громко и со смехом, - «он не можа». «Як не можа?» - взвилась, надвинувшись на мене, ведьма с клюкой, обиженная за мужа. Убачила на столе бутылку, узяла, понюхала и ещё громче: «Опоила! Отравила колгоспное руководство!» - хрясь посудиной об пол – стёкла во все углы брызнули. – «Здоровья лишила мужика, стерва! У Сибир упеку!» - и про сговор забыла: своё завсёды дороже, даже дерьмо. Завыла у голос, жалеючи скота, кормящего вдосыть, сдёрнула одетую штанину и поволокла вон из хаты напрочь отключившегося любимого супруга с дапамогой двух клунь. А я, разъярившись, тоже ору: «Усе вон! По выям вмажу!» - подгоняя ухватом любопытное бабьё, торопящееся вывалиться через лежащую дверь и злобно огрызающееся за то, што не сдалась я.

- Ты и вправду что-то в самогон подмешала? – полюбопытствовал Владимир, не сомневаясь в этом.

- Да чуток травки-сонника, - созналась рассказчица и продолжала, как и не было отравы: - Ушли усе, прибралась я, навела порядок, прислонила дверь к косяку, припёрла доской, собрала узелок вещей, оделась потеплее, приготовила плат, проверила пашпорт у скрыни юбки, грошей трохи, задула лампу и, сомлев, прилегла, не раздеваясь, на застеленную кровать. Разбудил грохот знов упавшей двери и рёв мужа – якая-то сорока у юбке успела на хвосте принести яму весточку о свиданке, не поленилась, подруга. «Игде ты? Убью, сука!» Руками шарится у темноте, пакуль глаза не привыкли, натыкается на лавку, к кровати ломит. Подхватилась я и, как была простоволосая и без котомки, з другой стороны стола мырзнула у дверной проём и побёгла по вулке. Ужо зорится, прохладно, бежать легко, а куды? Сзади: хрясь! – выстрел, ещё пуще подогнал, народ стал выходить, с интересом наблюдая за соревнованием. Опять: хрясь! И ведаю, што патроны порченые, а усё равно боязно. Соображаю, што у сяле заступы не знайду, выдадут с радостью кату, и побёгла по дороге к шляху, в чащобе за им думала сховаться. Бягу, сердце и лёгкие разрываются, мужик догоняет. Слышу – машина шумит, припустилась из апошных сил, и ты, спасибочки, запынился, спас, слава боженьке.

Она насторожённо замолчала, уставившись на пустынную дорогу и ожидая мужской реакции на не безобидную женскую хитрость ради свободы, готовая ко всему, лишь бы только не возвращаться.

- Куда ты теперь? – спросил Владимир, прерывая тягостное неопределённое молчание.

Беглянка оживилась, улыбнулась, поняв, что если и осуждает, то не высадит, не оставит на дороге среди леса.

- Назад, у Германию.

Опешив от несуразности услышанного, Владимир судорожно вдавил педаль стартёра, мотор верного друга взвыл от незаслуженной обиды и вернул водителю самообладание.

- Куда, куда?

Эмигрантка, удовлетворённая произведённым эффектом, рассмеялась и по-свойски подтвердила:

- Не, не ослышался.

Владимир не знал, что и сказать, о чём спросить, как отреагировать на невероятное сообщение колхозной бабы, сбежавшей от мужа и вольготно разместившейся у него в кабине.

- Ты что, была там?

- А то! – утвердительно с торжеством воскликнула непонятная женщина. – Усю войну пробатрачила на ферме.

Владимир с любопытством оглядел бывшую соотечественницу, стараясь угадать её истинное отношение к вынужденному рабству.

- Неужели понравилось?

Она чуть-чуть усмехнулась, не то с горечью, не то с приятными воспоминаниями.

- Ништо. Лепш, чем у колгоспе. Працы, конечно, богато, но дурной, як у нас, няма. Строго, но справедливо, без самодури. Лодырей не держат, а у нас нахлебников больше, чем работников. Воровства нет зусим, а у нас тащат усё, надо и не надо. Пьянства тож няма, а хочешь выпить – иди апосля працы у пивную, у нас же самая пьянь на работе.

Это она верно подметила, зло, но верно.

- А чистота какая… У животины справней, чем в наших больничках. Дома каменные, под черепичными крышами, на века стоят. Ходят усе у шляпах, при галстуках, здороваются. Кажны день кофе з булочкой, сосиски или колбаса, а то и свинина з овощем на обед, а вечером – пиво з рыбой, а здесь? Бульба да бульба! Самогон и то из бульбы. Опухнуть можно.

Никакой здравомыслящий фермер в голодное военное время не кормил, конечно, прислугу, тем более русскую рабыню, сосисками и не поил пивом. Врёт баба, а слушать приятно. По-женски ляпнула сиюминутную правду-выдумку, которая со временем непременно станет ложью. Насмотрелась, намечталась, самой захотелось стать самостоятельной фермершей без наглеца-председателя и придурка-мужа. Нахваталась бабьего лиха, хочется умотать куда-нибудь подальше, хотя бы в коротких мечтах. Типичное безобидное русское враньё - мечта, выдаваемая за реальность. А, в общем-то, и сама не знает, куда податься, где затеряться, чтобы не сыскали и не вернули председателю и мужу. А ведь так и будет. Ещё и засудят за похищение паспорта.

- Не далеко ли собралась? Чем дальше уедешь, тем дольше возвращаться. Заскучаешь на чужбине, саму домой, на родину потянет.

- Николи, - решительно отрезала беженка, - тильки у кандалах.

«Тому и быть», - опять пришла невесёлая и самая верная мысль. По паспорту сыщут, которого так добивалась. Желанный, он стал для неё сыскной метой.

- Родина всё же, - тянул своё шофёр.

- Ну? – она повернулась к нему в недоумении. – Я и не отрекаюсь. Радзима, она и ёсць радзима. Я там родилась, там жила. Так што?

- Тебе больше не хочется там появляться?

- Не хочется, - опять решительно ответила беглянка.

- А потом, когда-нибудь?

Женщина, убегающая из дома навсегда, надолго задумалась.

- Можа быть. – Она уточнила: - Ради любопытства, да и то у глубокой старости, кали время свободное будет. – И ещё уточнила: - Были б живы матка с батькой, али остались бы добрые подружки, но няма ни тех, ни других, а радзима дорога любимыми людьми, не так?

Владимир не знал для себя точного ответа. В её уточнении он услышал недавние доводы Фёдора, которым внутренне сопротивлялся, не имея на родине ни родственников, ни даже более-менее близких знакомых.