Макар Троичанин - Корни и побеги (Изгой). Роман. Книга 3

- Не каждый может похвастаться такой оценкой, - похвалил экзаменатор. – Продолжим или надоело?

- Давай, терзай мою душу.

- Третья заповедь, надеюсь, вам понравится. Она звучит кратко: чти отца и мать.

- Неужели есть такие, кто этого не делает? – Травиата Адамовна посуровела, неизменная улыбка сошла с губ. – Мои родители погибли под бомбёжкой в самом начале войны. За старое я заслужила пять.

- Я вам искренне сочувствую, - Владимир снял правую руку с руля и ненадолго накрыл лежащую на сиденье рядом её руку.

- Ничего. Давай дальше.

- Следующая заповедь тоже короткая как выстрел: не убивай.

- Да… есть над чем задуматься.

- Облегчаю ответ, - смилостивился добрый профессор, - войны – не в счёт.

- Тогда, конечно… - продолжала думать о чём-то отвлечённом студентка. – Знаешь, в последнее время мне постоянно снится один и тот же сон. Он уже стал навязчивым. Будто я целюсь через оптику в тех двоих, что у Сосняков, плавно нажимаю на курок и вдруг вижу, что рядом с девкой не немец, а мой муж, а палец жмёт, не слушается, выстрел… и просыпаюсь в холодном поту. И так из ночи в ночь. Потому и жалею, что тогда не выстрелила, может быть, не было бы этого изнуряющего сна. Похоже, что я, как и муж, не совсем вернулась с войны. – Она нервно закурила, сильно затягиваясь, и, успокоившись, добавила: - Пожалуй, прав был комиссар: не надо было мне брать винтовку. Уж очень хотелось отомстить за родителей. Если, не дай бог, снова придётся партизанить, ни за что не возьму оружия, пойду в медчасть или на кухню, там слабонервным бабам место. – Она вышвырнула недокуренную папиросу в окно, жалко улыбнулась навстречу серьёзным глазам Владимира, поправила надоевшую прядь и, отвернувшись, пряча свои глаза, решила: - Ладно, пусть будет, с учётом забытого старого, хотя бы три.

- После того, что вы сказали, я бы поставил четвёрку, - исправил снисходительный экзаменатор.

- Никто не знает себя лучше, чем он сам, так, примерно, ты говорил? Так что оставим трояк. Терзай дальше.

- Ещё одна кратчайшая заповедь: не кради.

- Не краду. Бывает, что возьмёшь что-нибудь на базе или из того, что везёшь, но это же не воровство? Берёшь-то у никого. Все так делают. Без этого и не проживёшь. Да и не поймут моей щепетильности ни подруги, ни сослуживцы, ни начальники. Подумают: не берёт, значит, на кого-то стучать собралась, быстренько сообща избавятся. Приходится жить по давно установившимся правилам. У нас это как пьянство – болезнь. Ставь четвёрку с плюсом, полбалла отдаю за негласное пользование общим котлом.

- Как ни крути, а берёте вы чужое, не своё, - не согласился экзаменатор, - то есть, простите за грубое слово, воруете. Да ещё и не признаёте греха. Больше двойки выставить не могу.

- Чёрт с тобой, режь. Как приёмник ему, так и – огромное спасибо! Хотя он и ворованный. А как дать справедливую оценку, так мы и не знакомы. Как это тебя Шендерович держит у себя? Ладно, знаю, что виновата, и знаю, что не исправлюсь, так что поехали дальше.

- Дальше – не легче: не лжесвидетельствуй.

- Чего ж тут трудного: под судом и следствием, - она притворно трижды плюнула через левое плечо, - не была, свидетелем не проходила, законная пять.

- Врать и обманывать не приходилось?

- Причём тут это? – сопротивлялась зачётница. – Сказано же: не лги, будучи свидетелем.

- Все мы участники и свидетели всего, что есть в жизни.

- Казуистика какая-то поповская! – возмутилась Травиата Адамовна, почувствовав, что заслуженная пятёрка снова уплывает. – Разве с моей работой можно не хитрить и не обманывать? За правду ничего не получишь и не достанешь. Ты не обманешь – тебя надуют. Не для себя стараюсь, для государства. Зачтётся?

- Нет, - экзаменатор был неумолим.

- Тебе что, не приходилось врать?

Владимир молчал.

- Если бы вред какой был большой, а то… кому вред, а кому и польза, ещё взвешивать надо прежде, чем оценивать. Я и так стараюсь не кривить душой, да разве с нашим народом, особенно с вами, мужиками, по-другому можно? И что поставишь?

- Из жалости и по знакомству – три.

- Не густо. Вот уж истинно: не знаешь, где найдёшь, а где потеряешь. Я-то думала хотя бы на четвёрку вытянуть. Ещё есть?

- Не прелюбодействуй. На эту можно и не отвечать, - смилостивился духовный экзаменатор.

- Ты чего испугался? Что я оценю себя низко или что высоко? – она лукаво посмотрела на смутившегося духовника. – Мне стыдиться нечего и скрывать – тоже: я мужу никогда не изменяла, даже в партизанах.

- Даже в мыслях?

«Вот негодник! Как догадался?»

- Мысли – мыслями, а дела – делами, - защищаясь, невольно созналась она в преступлении. – Сам-то, небось, не теряешься? – Она так и не смогла выпытать из него за всю дорогу то, что больше всего интересовало. – Что хочешь, то и ставь.

- Не могу, - Владимир улыбнулся, угадав её растерянность и догадываясь, что с мужем, которому она не изменяла, у них нет согласия, - мысли ваши мне не ведомы.

- Я в них и сама пока не разобралась, - вздохнула Травиата Адамовна. – Пусть будет нейтральная четвёрка.

- Как скажете. Ещё одна заповедь требует: любите врагов ваших.

- Какая чушь! – неподдельно возмутилась экспедиторша несуразности церковного закона. – Врагов надо уничтожать, а не любить. «Если враг не сдаётся, его уничтожают» - сказал Максим Горький, и это – наша заповедь.

- А если сдался?

- Тогда… она не знала, что сказать, - …тогда… не любить же его!

Он недолго помолчал, потом спросил о самом болезненном для себя.

- Как вы относитесь к немцам, что мостят улицы и площади и строят дома в Минске?

- А как я должна к ним относиться? Они исковеркали всю мою жизнь, убили родителей, лишили разума мужа. Ненавижу! Зря им дали воли больше, чем «зэкам». Я бы их всех на рудники и в шахты согнала, пусть там гниют.

Владимир не винил её за сверхжёсткое отношение к пленным соотечественникам. Он с надеждой спрашивал об этом у многих русских, спрашивал у Сергея Ивановича и у Сашки, ответ был такой же бескомпромиссный или уклончиво-близкий к нему. Обидно, конечно, что вину валят чохом на всех, в том числе и на него. Нужно время, очень долгое время, чтобы зарубцевались память и раны, а душевные – самые кровоточащие, самые болезненные. Ясно, что воевавшие поколения никогда не последуют божьей заповеди. В отличие от многих, обладая рациональным мышлением, пройдя суровую сиротскую школу и затронутый войной вскользь, Владимир не утратил более-менее беспристрастной оценки и своих, и чужих. Для него одинаково мерзки были Шварценберг с Гевисманом и НКВД-шники, но к Травиате Адамовне, убившей сорок семь немцев, он почему-то беспредельного зла не чувствовал. Может, потому, что не знал убитых, они были чужими, незнакомыми. И даже понимал обозлённость русских, восстанавливающих разрушенную незадачливыми завоевателями жизнь, и терпел, скрепя сердце, нелестные определения в адрес солдат вермахта, распространившиеся, благодаря им, на весь немецкий народ.