Макар Троичанин - Корни и побеги (Изгой). Роман. Книга 3

- Надо перекурить, - поднялся Коробейников. – Зося, составишь компанию?

- Нет, - грубо отказалась рыжая вредина, - мы с Володей.

Отвергнутый ястребок сокрушённо вздохнул.

- Поделись, брат, чем ты их приманиваешь? Всё-то около тебя симпатичные женщины. Почему мне не везёт?

- Оперенье, наверное, отпугивает, - вклинился вездесущий Сашка.

- Ну и язычок у тебя, парень, - нахмурился командир ястребков, мельком оглядывая новенькую форму НКВД. – А впрочем, может быть, доля истины в словах юнца есть. К зиме слиняю, дострою дом, и тогда слетятся к готовому гнезду лебёдушки.

- Или куры, - не унимался Сашка.

- Хватит! – строго прикрикнул старший и спросил Коробейникова: - Хочешь уходить из НКВД?

- Надо: не прижился в стае гадкий утёнок. Пойду напарником к Владимиру. Возьмёшь?

- Хоть сейчас.

Коробейников удовлетворённо засмеялся.

- Придётся одному смолить.

- Я с тобой, - вызвался чуткий Сергей Иванович, уловив тоску в голосе бравого ястребка.

Компания распалась. Старшие вышли к калитке, Сашка убежал домой, проверить, не вернулась ли Анка, а Владимир с Зосей ушли за дом, где была скамеечка.

Последние отблески оранжевой зари украшали горизонт, ночные тени наполнялись чёрной краской, а некрасивая овальная луна стыдливо ускользала за бегущие в Германию матовые тучи. Было влажно и прохладно.

- Вам, наверное, пора возвращаться домой? – спросил заботливый ухажёр. – Уже темно.

Зосе совсем не хотелось уходить.

- Я теперь живу в городе: мама сняла комнату в доме у знакомой учительницы первоклашек. Это недалеко, на улице Октябрьской, сразу за вокзалом на пути к рынку. Доберусь.

Услышав болью отозвавшееся в душе название знакомой улицы, Владимир спросил, предчувствуя ответ:

- Как её зовут?

- Лида, - ответила юная квартирантка, не придав значения вопросу. – Приторно добрая и заботливая женщина. Недавно получила похоронку и часто по ночам плачет вместо того, чтобы сжать нервы в кулак и отдаться общественной работе. Клуша. По-моему, рада, что появилась возможность кого-то опекать и, особенно, подкармливать. Пока не ссоримся. Терпеть не могу бабского сюсюканья. Спать не ляжет, пока я не вернусь.

Владимир подивился тесно смыкающемуся вокруг него кругу знакомых, не зная, что смыкание подстроено небесным опекуном для локализации эксперимента.

- На этот раз я вас обязательно провожу, не откажетесь.

- А я и не буду. Страшно было?

- Очень.

- Я хотела бы быть рядом.

Рядом была другая, не девчонка, а опытная и зрелая женщина. Он с содроганием представил на её месте Зосю и грубо ответил:

- А я – нет.

Она поникла в бессилии достучаться до равнодушного сердца того, с кем готова идти и на пьедестал, и на плаху. Он никак не хочет понять, что она уже женщина. Нечаянно выбежавшая из пелерины облаков луна осветила потемневшую от мёртвенного света рыжую голову и засеребрившуюся русую.

- Ой, у вас уже есть седые волосы.

- Старею, - грустно усмехнулся Владимир. – А вам ещё очень долго до этого.

- Я бы хотела побыстрее. – Владимир весело рассмеялся. – Чтобы догнать вас.

- А я бы не против подождать.

- Прошу всех к столу, - позвал Сергей Иванович, и бесчувственный ухажёр с облегчением поднялся.

Когда все расселись за прибранным столом, явно осиротевшим и обедневшим в отсутствии пельменной чаши, тамада попросил помощника открыть, по возможности без ненужного шума, шампанское и налить мужикам клоповника, а даме – нектар.

- Товарищи, обратился, тяжело поднявшись, тамада, - мы пережили самую жестокую войну. И не только пережили, но и победили. Но победа далась дорогой ценой. Для многих – ценой жизни. Да будет им вечная память! – он, не приглашая, одним махом осушил стопку, и все последовали за ним и замерли, не решаясь нарушить возникшую памятную тишину и опошлить память о погибших родственниках и друзьях-товарищах бряканьем вилок о тарелки и чавканьем закуски.

Нахмурившийся Коробейников достал «Беломор», выбил папиросу, нервно вставил в рот и хотел поджечь, но спохватился, что остальные не курят, попытался выйти, но Сергей Иванович остановил:

- Кури здесь.

Ястребок с двух спичек зажёг дымный яд, жадно затянулся так, что затрещал табак в гильзе, и искры посыпались на колени, но он ничего не видел и не чувствовал.

- В то майское утро 44-го мы с сержантом Лопатой, вывозившись по уши в болотной жиже и искусанные комарами до крови, добрались до лесного села, на окраине которого, по данным авиаразведки, затаилась, замаскировавшись, немецкая тыловая база боеприпасов. Осторожно раздвинув ветки орешника, увидели горы ящиков, укрытые брезентом и маскировочной сеткой, землянки, спаренные пулемёты в бетонных гнёздах вдоль двойной колючей ограды и шесть самоходок. На бортах одной из них сушилось нижнее бельё, а несколько немцев стирали свои гнидники, чему-то смеясь. Сергей Иванович знает: ничто так не злит и не ожесточает, как беспечное спокойствие врага в тылу. Сержант развернул короткую антенну, включил рацию, настроился и дал вызов. Сразу же ответили, значит, «катюши» стали на позицию. Взяв микрофон, я произнёс короткий позывной «Павел» и уточнённые по карте координаты базы. Через пару минут пристрелочные снаряды легли за базой, высоко взметнув вырванные с корнем деревья и землю. Скорректировав прицел, и больше не опасаясь немецких радиоперехватов, я скомандовал: «Давай, Маша, крой гадов на всю катушку!».

- Какая Маша? Вы же назвали: Катюша? – с недоумением спросила Зося.

Но Коробейников не слышал: он был там, у немецкого склада.

- Кто хотя бы однажды видел издали работу «катюш», тот представляет, какой ад творится там, где рвутся очереди реактивных снарядов. А я видел этот ужас вблизи, видел, как в пыльно-земляных дымных сумерках, пронизываемых сполохами рвущихся снарядов и мин, метались, ползали на карачках ополоумевшие фрицы, а над ними летали, подбрасываемые взрывами, белые кальсоны. Над нашими головами пролетела четвёрка дежурных мессеров – пора было «катюшам» сматываться. А из ада, как нарочно, выползли, урча, две уцелевшие самоходки и двинулись, спасаясь, напролом через проволочные заграждения и неглубокий ров. «Чёрта с два», - думаю, - «не уйдёте», - и кричу в микрофон: - «Маша, давай ещё!». Но никто не ответил, не подтвердил команду. Жду, решив, что «катюши» снялись, меняя позицию, и вот-вот Маша откликнется, не даст уползти железным гадинам. И она откликнулась. Но лучше бы молчала.

Коробейников нервно смял в кулаке потухшую папиросу, невидяще положил на чистую скатерть и закурил новую.

«Паша!» - кричит, и голос неживой. – «Меня подбили… немецкие танки…прощай, родной! Я тебя люблю!» - и всё, умолкла.

Над праздничным столом нависла гнетущая тишина.