Макар Троичанин - Корни и побеги (Изгой). Роман. Книга 3

Ему и самому захотелось уехать куда-нибудь, развеять тоску об ухудшающемся здоровье, разобраться в разбегающихся мыслях о политическом устройстве свободной независимой республики, возрождении национальной культуры и образования, организации национального движения молодёжи. Хорошо бы на досуге обдумать схему книги по истории Белой Руси и белорусинов. Кружок, который он затеял, окончательно развалился под натиском Анны, не пожелавшей делить организатора ни с кем и попросту вдруг испугавшейся, что безобидное собрание белорусов – антисоветское и, следовательно, смертельно опасное. Кто её так напугал? Надо бы и с Верой как-нибудь помириться.

- Завтра же схожу в центральный госпиталь, - пообещал настойчивый комиссар, - узнаю, куда лучше ехать, а там ты со своим общительным характером найдёшь, где пристроиться, и доедешь без хлопот, уверен. Договорились?

- Веру перетащу, подумаю, - ещё поартачился Сашка для вида, уже обдумывая, что с собой взять и в чём ехать.

- Подумай, - разрешил Сергей Иванович, - только недолго и как мужчина. Забеги в нашу больничку, расскажи, что уезжаешь, получи справку, чтобы на работе отпустили и билет на поезд дали, да что я всё как малому рассказываю – сам знаешь.

- Должок-то не скоро получите, - пообещал отпускник.

- Не держи на уме, - успокоил дядя Серёжа. – Если понадобится – напишешь, ещё вышлем. Так? – обратился к партнёрам.

- Пускай отдаёт фруктами, - согласился счастливый Владимир, боясь пошевелить отяжелевшей головой, - люблю персики, хотя и не ел никогда, - он радостно засмеялся своей плоской шутке.

- Главное – выздоравливай: в этом твой должок, - успокоил и Коробейников. – Сегодня мы тебе поможем, завтра – ты нам, только так и можно выжить.

- Неплохо было бы, если бы и наша родная власть помогла, - добавил Сашка. – Хотя бы не давила страхом. А то – ни бзднуть, ни, тем более, пёрнуть нельзя без разрешения. Наш работяга всего боится: боится, что не дадут премию, а без неё семье по-настоящему не выжить; что обделят талонами, а ребятишек в школу не в чем послать; лишат – самое страшное – продуктовых и, не дай боже, хлебных карточек, и тогда – только вешаться; снова отодвинут в очереди на комнатёнку в бараке; не выпишут угля и дров, срежут тарифы, не дадут давно обещанного разряда; боится заболеть, опоздать на работу, сделать не так, как сказали, а лучше; боится собираться в компанию, сказать что-нибудь не то и не так, и лучше помолчать даже дома, чтобы соседи не услышали; боится засмеяться невпопад, заплакать не по причине; боится в очереди в магазине, в бане, где все голые и одинаковые, в том числе и стукачи; боится задницу в сортире газетой подтереть – а вдруг там портрет какого-нибудь вождя или призывы куда-нибудь в неизвестное будущее; боится… да всего боится.

Сашка облизал пересохшие воспалённые губы, сумрачно оглядел застывших за столом друзей, а Владимир невольно подивился зигзагам судьбы, свёдшей воедино комиссара-коммуниста, чекиста, националиста-антикоммуниста и американского шпиона, нечаянно нашедших общий язык.

- Страх губит инициативу, желание сделать лучше и красивее, вот, и делаем абы как, лишь бы отвязаться, отмолотить смену и сверхсрочные побыстрее, как требует власть. Всё держится на страхе, а не на сознании.

- Начальник стройучастка мне сегодня говорил: на мате, туфте и блате, - вспомнил изрядно опьяневший улыбающийся Владимир, до сознания которого не доходила трагедия русского работяги.

- Если так пойдёт и дальше, то наша жизнь ничем не будет отличаться от зэковской. Вся и разница, что им не о ком заботиться, и есть гарантированное жильё и пайка, а у работяги ни на что нет гарантии.

- Фу ты, - решился, наконец, вступиться за власть комиссар, - совсем запугал. Ты забыл, какое сейчас время.

- Ничего я не забыл, - резко возразил Сашка. – Это вы стараетесь не упоминать похожего времени в довоенные пятилетки коллективизации и индустриализации. Меняется только название изнуряющих пятилеток. Когда же придёт время свободно вздохнуть, пожить для себя, в своё удовольствие, а не только для работы? Народ выдохся, устал, всё стало до лампочки, равнодушие ко всему, даже к собственной судьбе, недалеко и до вырождения. Пора, пока не поздно, ослабить вожжи.

- Нашему народу только дай послабление, - не сдавался и комиссар, - вмиг бросит работать, запьёт по-чёрному и всё разворует.

- Этого у нас никакой власти не отнять, - примирительно усмехнулся Коробейников, - но, всё же, Сашка прав: страх у нас любят и умеют нагнетать.

- А как ты иначе дисциплину удержишь, - спросил утвердительно, но не очень уверенно Сергей Иванович, - а без неё нам после такой разрушительной войны долго не восстановиться.

- Но почему и откуда такое недоверие к своему народу? – с досадой воскликнул Сашка.

- У нас на базе есть начальник отдела кадров и парторг Филонов, - снова втиснулся в занимательный разговор самый равнодушный участник, - так он разрабатывает организационные принципы и кодекс будущей Социалистической Трудовой Армии, в которой все будут работать и жить по строгому полувоенному уставу с соответствующей шкалой наказаний за нарушения и поощрений за доносы. Говорит, что в горкоме одобряют.

- Ничего удивительного, – не удивился услышанному Сашка, - идеология управления страхом идёт оттуда. Власти нужны безропотные исполнители. И лучшими рычагами управления являются голод, нищета и безграмотность.

Сергей Иванович, отодвинув стакан, сердито прихлопнул по столу ладонью.

- Не суди огульно. Партия, к твоему сведению, это тоже рабочие и крестьяне. К сожалению, в её ряды проползают карьеристы-попутчики…

- Которые и выставили вас из горкома, - не удержался младший оппонент от едкого замечания.

- …но не они определяют лицо и дело партии, потому что она – коллективный разум и воля…

- Под управлением вождей, - опять добавил дёгтя Сашка.

- …которые, как уже было не раз, сумеют со временем избавиться от левацких и оппортунистических загибов.

- Дожить бы, - вздохнул, не сдаваясь, больной Сашка.

- Боюсь, что тебе с твоим трепалом даже до Крыма не доехать, - вмешался в опасно обострившуюся дискуссию Коробейников. – Кстати, - повернулся он к Владимиру, - ты давно знаком с Кравченко-младшим?

Владимир, продолжая по инерции дружелюбно улыбаться, ответил открытым взглядом, недоумевая, какое отношение имеет паскудное знакомство к разговору за столом, а когда замедленно, затуманенными алкоголем мозгами сообразил, то, с усилием убрав улыбку, покраснел до корней волос. Такой обиды и такого гнусного подозрения он от Павла не ожидал. Лучше бы узнали, что он американский агент, чем подозревать в наушничестве.

- Что за тип? – спросил Сашка, поворачиваясь поочерёдно к Коробейникову и Владимиру.