Александр Торин - Осенние рассказы

— Ура! — громыхнуло в комнате.

— Ну, еще по одной? Девочки, вы как? — Покровский разливал водку по стаканам.

Все происходящее казалось какой-то тайной вечерей, собранием духов, заблудившихся в кромешной тьме. Я любил этих людей, никогда в жизни мне больше не доведется работать в такой компании. Покровский недавно получил престижную премию Европейского физического общества за свои исследования. Через двенадцать лет он будет торговать на рынке бананами, на вырученные деньги покупая жидкий гелий для своих экспериментов, пытаясь наперекор всему заниматься любимым делом. Однажды вечером его насмерть собьет машина, управляемая пьяным бандюгой, но до этого еще далеко, и мы, словно выхваченные на мгновение из тьмы времен, наслаждаемся застольем…

Тем давним, солнечным, осенним днем, когда вереница автобусов везла студентов в колхоз, я задумывался о странностях жизни человека в различных социальных системах. Еще вчера все мы сидели в аудиториях, и достаточно было распоряжения какого-нибудь мужика в сером костюме из райкома партии, как огромный механизм государственной власти начал проворачиваться. Вначале телефонный звонок раздался в кабинете ректора, тот позвонил деканам факультетов, они провели совещание, назначив высокого мужика с черным пробором комиссаром отряда. В этой странной цепочке были задействованы еще множество людей: районная автобаза, выделившая автобусы, администрация опустевших пионерских лагерей, в которые нас везли, деревенские бабуськи, подготавливавшие сотни комплектов постельного белья, наконец работники кухни, которым предстояло в течение ближайшего месяца кормить прожорливую студенческую толпу. Пирамида власти уходила куда-то наверх, вначале в райкомы, потом в городской комитет партии и в Моссовет, оттуда невидимые ниточки тянулись в Центральный Комитет, и, наконец, все сходилось в Кремлевских залах, в которых уже давно выжившие из ума, с трудом передвигающие ноги старики вершили судьбами огромной страны.

Наконец, автобусы подкатили к заброшенному пионерскому лагерю. Летом здесь дрессировали подрастающее поколение, на большой цементированной площадке, напоминающей армейский плац, торчала высокая металлическая труба с железной струной, на которой утром поднимали красный флаг. Площадка была огорожена выцветшими плакатами, изображавшими советских воинов в касках, красные знамена, Ленина в кепке и пионеров с горнами, задравших головы к небесам.

— Отряд, построиться! — Комиссар отряда рычал в мегафон, пренебрежительно окидывая взглядом разношерстную толпу, вывалившуюся из автобусов. — Значит так, товарищи студенты, ознакамливаю вас с правилами внутреннего распорядка. — Подъем в семь утра, отбой в десять. Ежели кто после отбоя замечен на территории, дело будет иметь со мной. За употребление спиртного немедленно отчисляем из института, безо всяких разговоров. Повторяю, мне даны чрезвычайные полномочия: чего бы вы не делали, как бы не просили, из института вылетите в ту же секунду, так что даже и не пробуйте! Курить в палатах запрещается, курилка около столовой, там ведро с водой стоит, окурки туда кидать будете. Баня по расписанию, два раза в неделю. Завтрак в семь пятнадцать, в семь тридцать пять построение на линейку. В каждой палате будет назначен старший, он обязан перед выходом в поле давать отчет о личном составе. Ужин в восемь часов, обед вам будут привозить на поле. В девять сорок пять построение и проверка наличия личного состава. За неявку на построение строгий выговор, за повторную неявку отчисление из института. В половину одиннадцатого вечера отбой! Работать будем на уборке картофеля. Все понятно?

— Понятно… — пролетело по рядам.

— А сейчас полчаса на обустройство, затем сбор и на поля. Урожай не ждет!

— Вот влипли! — Леня с тоской посмотрел на меня. — Как в армии, туда не ходи, этого не смей.

В комнатке, отведенной нашему курсу, стояло десятка два никелированных кроватей с прелыми матрасами. Около их изголовья торчали деревянные тумбочки, выкрашенные белой масляной краской. Я засунул рюкзак под кровать, вытащив из него резиновые сапоги.

— Ох, мать вашу, — Леня попытался расстелить влажную, слежавшуюся простыню и в отвращении застыл, разглядывая огромное желтое пятно, расплывающееся посередине.

— Это пионерку кто-то душевно трахнул, — Сашка, весельчак, поступивший в институт после двух с половиной лет, проведенных в советской армии, видал и не такое. — Вожатый ее прижал и тю-тю. Приехала пионеркой, а уехала советской женщиной!

— И что, я теперь спать на этом буду? — Леня растерянно смотрел на простыню.

— Иди обменяй, тоже мне трагедия, — Сашка по-военному аккуратно застелил кровать, разгладив старое шерстяное одеяло.

— Угу, — Леня засунул простыню под мышку и вышел из домика.

— Эх, а у пионеров политработа на высоте была, — Сашка начал с интересом оглядывать висевшие на стене плакаты. Один из них, во всю стену, был покрыт черно-белыми фотографиями членов Политбюро. Строгие старцы, морщинистые щеки которых были отретушированы неизвестным художником и выглядели на фотографиях неестественно гладкими, неподвижным взглядом реяли над никелированными кроватями.

— Пятнадцать, Шестнадцать… — считал Сашка фотографии высокопоставленных стариков. — Двадцать один… Очко! Санек, в карты режешься?

— Чуть-чуть, я вообще-то почти не умею.

— Ничего, мы тебя в преферанс научим играть, не грусти. — После долгих армейских лет, происходящее казалось Сашке курортом.

Я с интересом посмотрел на плакат, висевший около моего изголовья. Он изображал ощетинившуюся оружием скалу. Тут и там из маленьких окошечек этой скалы выглядывали страшного вида пушки, штыки винтовок, кое-где видны были танки, а над скалой, словно мошкара, повисшая летом над лесной тропинкой, реяла стайка самолетов с красными звездами. Внизу было написано: «СССР — неприступная крепость социализма». Надпись была выполнена красным цветом, шрифтом старых выпусков газеты «Правда».

— На перекличку, — в дверях появился аспирант Семечкин, один из заместителей комиссара отряда.

— Ленька где? — исчезнувший приятель с изгаженной простыней еще не появился.

— Не волнуйся ты, — Сашка махнул рукой. — Обменяет простыню и вернется.

— Доложить о личном составе! — Сашку, как человека армейского, назначили старшим по комнате.

— Товарищ комиссар отряда, все в сборе, кроме студента Садовского.

— Это что еще за безобразие?

— Товарищ комиссар отряда, — Сашка вытянулся, словно вот-вот отдаст честь, — простыня у него была испорченная, он в хозяйственную часть обменять пошел.

— Я, кажется, русским языком сказал всего полчаса назад! — комиссар начинал звереть. — Никаких оправданий я не потреплю. Студенту Садовскому строгий выговор, и в институтскую характеристику этот выговор тоже пойдет. Вторая неявка на перекличку, и немедленно будет отчислен!