Вионор Меретуков - Восходящие потоки

…Славика, это случилось еще в бытность его геофизиком, отправили в срочную командировку на Полярный Урал.

Пропьянствовав со знакомым начальником геофизической партии пару дней, он с Полярного Урала тайно улетел в Сочи.

Москва с нетерпением ждала возвращения командированного, он же со спокойной совестью нежился на пляже, а по вечерам в шашлычной "Машук" до изумления надирался пятидесятиградусной чачей.

В минуту короткого просветления он решил, что пора выходить на связь. Пусть Москва полагает, что он по-прежнему околевает от холода на Полярном Урале.

Мобильных телефонов тогда еще не было, и Славик отбил телеграмму. В Москве его начальник прочитал: "Аэропорт закрыт. Температура минус пятьдесят. Погода нелетная. Пуржит. С заполярным приветом Петрунис". Внизу стояла круглая почтовая печать. Начальник напряг глаза. "Место отправления телеграммы — город Сочи".

Все были уверены, что его уволят, но ему и это сошло с рук. Его всегда все любили.

Славику никогда не бывает плохо. У него всегда прекрасное настроение. У него превосходное здоровье.

Он не знает, что такое насморк, кашель, больное горло, запоры, тошнота, зубная боль, мигрени.

У него все внутренние органы работают как часы. Сердце, легкие, почки, печень — всё в отменном состоянии. Его можно хоть сейчас заряжать в пушку и отправлять на Луну. Такие люди живут вечно, а если и умирают, то не от банальной болезни или крысиного яда, а от пули или меча.

Даже после недельных загулов я не слышал от Славика ни слова жалобы. Ему нравится жить на свете. Ему вообще всё нравится.

А как он отправляет естественные потребности! О, этому надо посвящать оды, как когда-то императрице Елизавете Петровне на день ее восшествия на престол.

Однажды, еще в старых Сандунах, мне посчастливилось лицезреть и слышать, как Славик справляет большую нужду. Он потратил на все про все не более пяти секунд.

Особо отмечу, что в этой замечательной общественной бане "место уединенных размышлений" представляло собой открытое всем взорам помещение, в котором в ряд располагались примитивные сортиры, а попросту — отверстие в полу.

Славик сел и… раздался треск, как будто взорвалась автомобильная покрышка, и под Славиком образовалась гора, словно это не Славик опростался, а Голиаф.

Стоявший рядом и справлявший малую нужду гражданин интеллигентного вида, бросив на поднимающегося Славика изумленный взор, ошеломленно произнес: "Однако!.." Видимо, интеллигента поразило то, что большую нужду некоторые одаренные индивидуумы справляют в сто раз быстрее малой.

Он спешит жить. Он не может тратить драгоценное время на всякую ерунду вроде отправления естественных потребностей. Вот он и какает с такой феерической быстротой.

Славик радостный, солнечный человек.

И стихи он пишет радостные, жизнеутверждающие: так и хочется хватить стакан водки, запеть, пуститься в пляс и что-нибудь расколотить. Мы с Карлом так бы и сделали, если бы не были по уши погружены в нашу неясную мировую скорбь.

На протяжении всей своей жизни Славик искал приятеля, друга, собутыльника, хотя бы отдаленно напоминающего его самого. Понятно, что его поиски априори обречены на провал: другого такого жизнелюба не было на всем белом свете со времен Гаргантюа и Пантагрюэля.

Что он в таком случае нашел в нас, я не понимаю. Ни Карл, ни я, даже если нас объединить в одно целое, ни в коей мере не отвечаем его представлениям о том, как должен выглядеть идеальный друг. Мы скучны, мы пресыщены удовольствиями, мы постарели. Мы все знаем наперед. Нам скучно. У нас сплин. Мы баюкаем нашу тоску, словно это все, что у нас осталось за душой.

Конечно, у Славика есть недостатки. Он чрезмерно ироничен и тайно тщеславен. Этим он совершенно не отличается от Карла, Да, пожалуй, и от меня.

Я слышал, как он, бодаясь головой и солидно мыча, рассказывал некоей чрезвычайно хорошенькой блондинке какую-то выдуманную историю о своем величии. "Мы, поэты…", говорил он и сверлил барышню червивым плотоядным глазом.

Между Линцем и Зальцбургом в маленькой деревушке, расположенной вблизи озера (опять озеро!) у Петруниса свой дом.

— Что, на дом в Майами грошей не хватило? — спрашиваю я, сочувственно улыбаясь.

— Не хватило, — сокрушенно отвечает Петрунис и добавляет: — Но на виллу в Калифорнии я все же наскреб…

Неплохо живут наши доморощенные Уитмены и Одены!

Кстати, при встрече он не узнал меня. Его взгляд равнодушно скользнул по моей бритой голове, словно это не голова его старинного приятеля, а зеркальный шар под потолком игорного зала.

Узнав же, он категоричным тоном потребовал объяснений. Я сказал, что мне пришлось менять внешность из соображений безопасности. Туманно намекнул на некоего свирепого сицилийца, у которого я отбил любовницу и который поклялся изрезать меня в лапшу.

Эта история, скорее всего, подошла бы Карлу. Но Славик, кажется, поверил.

Итак, Славик прибыл, и идиотское путешествие в никуда продолжилось.

Я замечаю Карлу, что нас, шатающихся по миру русских бездельников, становится все больше и больше.

Если еще учесть, что вот-вот подтянется Аделаида со своим мышиным жеребчиком…

И будем мы шататься по матушке-земле, как шайка разбойников, пока нас не закопают где-нибудь на задворках Европы.

Карл сказал, что такая перспектива его не устраивает. Его нельзя закопать где попало: ведь за ним сохраняется именное место на Даниловском кладбище. Он не простой смертный, а — избранный.

И мой долг, как его лучшего друга, при условии, если я не дай Бог его переживу, доставить его прах в Москву и проследить, чтобы его правильно захоронили.

Я сказал, что прослежу. И не только прослежу, но и по всей форме отдам почести его бренным останкам. Это не будет салют, произведенный десятком солдат. Это будет барабанная дробь, как перед казнью мародера.

"Только, кажется, — припоминаю я, — у тебя забронировано место не на Даниловском, а на Ваганьковском кладбище…".

Карл кивает.

"На Даниловском тоже. Я скупаю участки… э-э-э, под могилы… На прошлой неделе купил участок на Новодевичьем. Рядом с Хрущевым".

Я подумал, что Карла по примеру некоторых святых похоронят в разных местах: голень на Ваганьково, берцовую кость на Новодевичьем, а становую жилу на Даниловском.

Тем не менее, я продолжил допрос.

"Так где же ты все-таки прикажешь себя похоронить?"

Неожиданно он рассвирепел:

"Я еще не определился с датой своей смерти, а ты требуешь, чтобы я назвал тебе место, где будут покоиться мои… мои…" — Карл запнулся.

"Твои мощи, ты хотел сказать?.." — помог я ему невинным тоном.

" Мои останки, дурак ты этакий!"

…Моя тоска начинает меня беспокоить. Она не только во мне. Ею наполняется все, на что падает мой червивый взор. Стоит мне только посмотреть на любой предмет, одушевленный или неодушевленный, и он сам собой становится воплощением смертельной тоски. Я источаю меланхолию, я ею исхожу. Мне ничего не хочется.