Руслан Белянцев - Дети проходных дворов

Часто ставили нелюбовь. Это когда мужик или реже жена ходит по дому, вернувшись с работы и движения у него(неё) такие нервные, что-то говорит и тоже так нервно, недовольно. Потом ходит по комнатам туда и обратно, мельтешит.

Самое неинтересное, когда читают. Однообразие сплошное. А еще как назло везде свет погаснет, и останутся только окна, где читают… или смотрят телевизор. Скукотище. И телевизоры у всех стоят не экраном к окну, то есть ко мне, а задом.

Я захожу в парадное, поднимаюсь к себе, спешно ужинаю и под тревожное материнское: "домашнее задание не сделано. А ты все гуляешь!" сажусь за тетради, и ставлю спектакль "Голгофа или приключение гипотенузы". Играю я лениво, но убедительно.

Зима накрыла город за одну ночь. Вдруг, наутро всё стало бело-серым, липким и жгуче-холодным. Приходилось надевать шапку, носить которую среди нас почему-то считалось моветоном, поэтому, подойдя поближе к школе, шапки мы все снимали и прятали в сумки. Зимняя дорога к школе была томной и темной. В окнах домов еще горел свет, из свинцового поднебесного киселя еле заметно пробивался утренний рассеянный свет, такой же серый, как и само небо и вместе с ним мелкий и редкий снежок.

Я не любил зиму. Она заставляла всех сидеть по домам. Собираться на улице было холодно и глупо, а больше нам вместе пребывать было просто негде. Снега в те годы выпадало мало. Он еле присыпал землю, и пользы от него школьникам не было никакой. Ни санок, ни снежков. Один только сырой холод.

Утро в школе, конечно, начиналось с поиска тех, кто все же осилил дома задачу по алгебре и разложил дробные многочлены в простое математическое два плюс два. Их аккуратные решения списывали, все те, кто не осилил или не любил осиливать алгебру. Класс у нас был вполне дружным и миролюбивым. Списывать одаренные умы давали без долгих упрашиваний, хотя учителя и так знали, кто решил сам, а кто списал. За списанное, по пятибалльной системе оценок, ставили три, за решенное самостоятельно — пять. Вот и вся нехитрая учительская математика. Я был твердым троечником, табель которого выбивали из этой колеи пятерки и четверки по гуманитарным предметам.

— Егорчик, выручай неучей! — прошу я своего соседа по парте, кудрявого и явно талантливого к точным наукам парня. Он с кислой миной протягивает тетрадь и откуда-то сверху надо мной нависают еще три-четыре головы списывающих. Дребезжит звонок, и я отдаю тетрадь кому-то сзади, тем, кто еще не дописал последние завершающие цифры и скобки.

— Здравствуйте! — заходит к нам математичка, которую мы все звали между собой просто и понятно — Лошадь. Кличка ей эта досталась за крупные зубы с прикусом вперед. Ну, и конечно преподавание мучительной для большинства математики не могло не сказаться на нашем, не особо дружелюбном, отношении к ней. И мне кажется, это было взаимно. Не удивлюсь, если нас она дома тоже звала лашадьми или просто додиками.

— Знакомьтесь, это Кира! — произнесла неожиданно математичка, указав на незнакомую девочку, стоявшую возле двери. — Подходи ближе. — скомандовала она новенькой.

— Теперь она будет учиться вместе с вами. Присаживайся, Кира, где видишь свободное место.

Новенькая взглянула в глубь класса. Челка ее ореховых волос спала к глазам, прядь к пряди, волосы тяжелые и рассыпчатые, постриженные в каре. Каре-зеленые миндалевидные глаза блестели и казались напуганными, но походка была уверенной и плавной. Она направилась к скучающей в одиночестве Анке, нашей всегда веселой и бойкой подруге, которая едва заметно пригласила Киру разделить с ней парту. Анка еще с начала года сидела одна, поскольку половина учителей рассаживали ее с подругами из-за постоянного балагана, царившего за ее партой.

На этом математика для меня закончилась. Я не помню, что было дальше на уроке, поскольку все мое внимание было отдано новенькой, сидевшей от меня слева в ряду у окна. Она же внимательно следила за доской, была сосредоточенной и напряженной. Сбоку я видел только ее каре, кончик носа и пухлые красиво очерченные полудетские губы.

Мне нравились девочки периодически и до этого. Я хорошо помню Таню с которой нас ставили танцевать в пару на занятиях музыкой в детском саду. Я постоянно наступал ей на ногу, а она совсем не замечала этого и с улыбкой кружилась в танце. Мне очень нравилась девочка Анжела, соседка по этажу пансионата, в котором я отдыхал с матерью летом в Крыму. Она даже поцеловала меня в губы, когда проиграла мне в карты на желание. Правда, поцелуй был совсем не настоящий, а эдакий пионерский вариант, почти как поцелуй знамени отряда. Впрочем, я знал о настоящем поцелуе тогда только в теории, также как и большинство моих друзей-одногодок.

Новенькую я записал просто в разряд девочек, которые мне нравятся и не более, отмахнувшись от лишних эмоций.

— Откуда эта Кира приехала, никто не спрашивал? — как можно более безразлично и развязно спросил Серёга после уроков. В его голосе чувствовалось смущение и наигранность.

— Смотри не влюбись, Серёженька. — съехидничал Димон.

Я даже поежился от этих слов, испугавшись, что мой интерес к новенькой Димка тоже как-то заметит.

— Та не я так, просто поинтересовался… — раскраснелся Серый.

— О, а вон она идет с Анкой. — произнес Димка, негромко присвиснув, покосившись на Серого.

— Ничё так. — отозвался ухмыляясь наш приятель с параллельного класса Джон. Я проводил новенькую взглядом, хорошо запомнив, как ветер подхватывал ее пряди волос, а она взмахнула совсем по-взрослому головой, откидывая волосы назад.

Имя у Джона было, конечно, совсем не Джон, а Женя, но все его так звали за давнюю любовь к музыке Джона Ленона и остальных Битлов, доставшуюся по наследству вместе с пеленками от родного молодого дядьки, сварщика третьего разряда, который делил свою трехкомнатную квартиру с родителями Жеки. Дядька после получки регулярно напивался вместе с Женькиным батей и также периодически с ним же дрался. Потом садился за гитару, и полчаса среди ночи мучил соседские нервы пьяными воплями на ломаном английском. Соседи приходили скандалить и сообща с батей Жеки колотили дядю за это, а после веселые и раскрасневшиеся все вместе распивали последние литр или два самогона. Иногда на шум приходил, живший в соседнем парадном, участковый Василич, которого все меж собой звали Лешим, намекая на необычайно повышенную волосатость кожного покрова служителя фуражки. Пьянка всегда заканчивалась всеобщими поцелуями и клятвой в вечной дружбе. Джон в такие вечера обычно сидел у кого-то из нас в гостях допоздна или уходил к бабке.

Ложась спать этим вечером, на пороге сна и реальности, я все еще видел, как ореховые волосы, постриженные в каре, несколько раз подхватил ветер. Потом сумбур образов и мыслей выхватил мое усталое сознание и запустил только с утра.