Владимир Данихнов - Девочка и мертвецы

Саша плакала.

— Родненькая, ну что ты…

— Дурак! — Она схватила его за руки, сжала. — Я так волновалась! Когда ты позвонил, что приезжаешь, а тут серые, а тебя всё нет и нет… вдруг ты погиб? Скажи честно: ты с серыми воевал? Воевал, да?

— Пришлось поучаствовать в боевых действиях, — признался Рыбнев. — Но волноваться не о чем: ни царапины не получил. Да и прямых столкновений не было: так, издалека постреливали, с безопасного расстояния.

— Ты мне за полгода только три раза позвонил, — пожаловалась Саша. — Так обидно! Я жутко соскучилась, ждала каждого твоего звонка, как манны небесной, а ты вон как…

— Саша, прости, родная, работой завалили; за полгода ни одного выходного.

— Ты и сейчас по работе приехал, уверена. — Саша выключила плиту. Горько усмехнулась: — Опять кого-то особо опасного преследуешь, верно?

— Верно, — сказал Рыбнев.

Саша всхлипнула. Повернулась, уткнулась лицом в его шерстяной свитер, пахнущий терпко и знакомо. Ударила Рыбнева кулачком в грудь:

— Ненавижу тебя! Ненавижу!

— Еще полгода, Сашечка, родная моя, — сказал Рыбнев, гладя ее по голове. — Еще полгода, и я буду с тобой и только с тобой, обещаю.

— Через полгода мне будет двадцать восемь, Рыбнев! Двадцать восемь! А я ребеночка хочу! Мальчика и чтоб на тебя похож был, умненький и красивенький!

Рыбнев положил руки ей на плечи:

— Саша, торжественно клянусь: через полгода мы с тобой будем вместе, окончательно и бесповоротно. Мальчонку мне родишь, а я для нашей семьи домик на берегу Махорки собственноручно построю. Липу будем рвать, чай вкусный варить. Так всё и случится: клянусь Родиной.

Саша вывернулась из рыбневских крепких объятий, схватила сковороду за ручку, шмякнула на стол:

— Родину больше меня любишь! — Рыбнев хотел возразить, но Саша покачала головой: не надо. — Садись, ешь. Небось, маковой росинки целые сутки не употреблял.

— А чайку приготовишь?

— Липового нет, простите, гражданин хороший. — Саша насмешливо поклонилась Рыбневу. — Зато есть обычный черный и березовое варенье с ляпышами.

— Мое любимое! — обрадовался Рыбнев. Обнял Сашу, словно в капкан взял, приподнял над полом и поцеловал в алые губы. Саша задрыгала ножками, уперлась ладошками в грудь Рыбневу, захохотала как от щекотки:

— Опусти меня на пол, глупый!

Рыбнев покружил ее и неохотно опустил.

— Ай, в голове верчение какое-то!

Рыбнев засмеялся.

Саша чмокнула его в щеку, тихо призналась:

— Я так рада, что ты вернулся.

— Я тоже очень рад, — сказал Рыбнев.

— Я решила поверить тебе и подожду еще полгода, — прошептала Саша. — Но если обманешь: берегись! Терпелка у меня кончилась.

— Не обману.

Саша отвернулась, кусая губу:

— И еще: ты там поосторожнее со своим особо опасным, хорошо?

— Я всегда осторожен, — честно сказал Рыбнев и уселся за стол. — А теперь, если позволишь, приступим к употреблению яишенки.

Катеньке приснился загадочный сон. Будто сидит она за широким дубовым столом в большой комнате, а напротив женщина деревянной ложкой щи хлебает. И смотрит на Катеньку выжидательно. А Катенька знает, что из-за этой женщины только что ее отец погиб, но всё равно ей женщину очень жаль, потому что женщина — ее мама. И еще знает Катенька, что сейчас в комнату ворвутся люди в синей униформе, люди с колючими глазами, и заберут маму, как раз по той причине, что отец из-за нее погиб; и вроде бы правильно это, потому что жизнь с мамой стала совершенно ужасная, но человек она для Катеньки все-таки родной. И девочка решает предупредить маму: беги, мол, спасайся! Да только ни словечка вымолвить не может: смотрит, как мама щи хлебает, и помалкивает.

Вдруг за дверью тяжелыми сапогами начинают топать, в свистки дуют, ругаются. Тут бы Катеньке и сказать маме, чтоб в окно прыгала, дворами уходила: может, получится еще сбежать от правосудия, но Катенька молчит, и мама молчит, и обе они смотрят друг дружке в глаза и молчат. И Катенька видит, как в маминых глазах клубится, развертывается страшная бездна, а мама, похоже, видит то же самое — только в Катенькиных глазах.

— Откройте! — кричат за дверью. — Федеральная служба дисциплины!

И Катенька просыпается.

Проснулась, резко села. Желудок свело от голода: едва не заплакала от боли и потянулась к столику за стаканом воды: водой, конечно, голод не утолишь, но хоть как-то живот набьешь. Жадно выпила — до последней капли. Пригляделась к темноте, увидела у окошка Федин силуэт. Сокольничий сидел на подоконнике и смотрел на падающий снег. В соседней, большой комнате пели застольные песни: там уже полночи выпивали и закусывали Ионыч, дядь Вася и еще десяток человек.

— Дядя Федя, — позвала Катенька тихонько.

— Что, лапушка? — печально отозвался сокольничий.

— Это что же, вы в мертвом состоянии и не спите совсем?

— Могу спать, могу не спать, — сказал Федя. — Но на всякий случай спать не буду: во сне могу натворить чего непотребного.

— Чего?

Сокольничий вздохнул и не ответил.

— Я тоже хочу научиться не спать, — призналась Катенька. — И еще — чтоб кушать не хотелось. По-моему, очень полезное умение!

— А я б чего-нибудь пожевал, — задумчиво сказал Федя. — Да только если без шапки пойду застольничать, меня застрелят как мертвеца, а в шапке — засмеют и сорвут шапку, а потом всё равно застрелят.

Катенька вздохнула. Она бы и рада пожалеть дядю Федю, но уж очень устала и обессилела от голода и холода. Решила еще поспать: все-таки во сне время быстрее проходит и кушать не так хочется. Свернулась калачиком возле батареи, закрыла глаза. Спать не получалось: шум в соседней комнате мешал, свет, пробивавшийся сквозь щели в двери, резал глаза даже сквозь закрытые веки. К тому же голоса приближались: пьяные, злые, и самый громкий, пьяный и злой из них — голос Ионыча.

Дверь распахнулась. Катенька открыла глаза. Успела увидеть, как Федя поспешно натягивает на голову шапку.

— Да ладно тебе, не таись! Рассказал я друзьям, что мой друг — трупак вонючий! — взревел Ионыч и захохотал: — Но трупак, в отличие от других, скромный, положительный!

— Не боись! — крикнул дядь Вася, входя в комнату. Стукнул себя по цыплячьей груди. — Ионыч рассказал о твоей жестокой судьбе, Федор, и будь уверен: мы тебе поможем!

В комнату ворвалась ревущая Дуська. Уронила табуретку, отшвырнула с дороги дядь Васю, облапила Федю толстыми ручищами.

— Мужик! — Она вытерла пьяные слезы, хлопнула сокольничего по плечу. — Такое пережить! А? Настоящий мужик! Как мне тебе угодить? Ну хочешь… хочешь, отдамся тебе?!

— Польщен предложением, — скромно ответил Федя, — но вынужден отказаться: не могу знать, как моя мертвячья сущность подействует на вас, почтенная дама; быть может, отрицательно.