Дмитрий Каралис - Дела семейные

Родители ничего не знали о готовящейся продаже культурных ценностей. А если бы и знали, помешать не смогли бы. Как и мы, к сожалению, не мешали им ходить в ломбарды и на Сенную площадь.

Жена вышла к воротам на разведку и махнула мне рукой: «Спускайся!»

— Нет, вы посмотрите на эту балерину в трусах! — бесновался перед телевизором дядька. — С пяти метров попасть не может! Да я такие с завязанными глазами забиваю! — хвастался сам перед собою дядя Жора, словно и не ему скоро исполнялось шестьдесят пять.

Я вынес сверток и уместил его в багажнике на поролон. Вывел машину на улицу и махнул Насте рукой. В зеркальце заднего обзора было видно, как она размашисто перекрестила и меня, и машину, и китайскую картину в багажнике.

Все-таки внучка святого! Нельзя сказать, что живешь, как у Христа за пазухой, но такой статус уверенности добавляет. Да и жена знает, какому святому свечку поставить, у кого что попросить…

С другой стороны, лучше не поминать имя Господа всуе, а знать свой шесток и держать язык за зубами. Это же дедушка жены, принявший мученическую смерть от богоборческой власти, признан святым, а не она. И тем более, не я.

И уж конечно, не дядя Жора, который, узнав про реабилитацию и канонизацию, обрадовался и хотел было вписать в свою визитную карточку: «Двоюродный сват дочки святого и двоюродный дядя внучки святого, кандидат технических наук, лауреат Государственной премии».

В Комарове я взял пассажира — высокого мрачноватого мужчину с выпученными рачьими глазами, представившегося через несколько минут езды писателем. Я тоже представился — Кирилл Банников, старший преподаватель, еду в город, чтобы оценить китайскую картину. Еще минут через пять я узнал, что писателю недавно присудили высокую литературную премию и у него есть знакомый китаист, хорошо разбирающийся в восточной живописи и знающий китайскую грамоту — иероглифы. Этот китаист тоже был писателем и во время корейской войны даже несколько раз переводил Мао-дзе Дуна и был отмечен великим кормчим. Но после этого он заважничал от похвал и залез под юбку к дочке китайского лидера. Кто-то настучал, и Мао-дзе Дун турнул дерзкого переводчика из Поднебесной. Теперь писатель-китаист слагает мемуары у себя на Васильевском острове и по вечерам ходит гулять к устью Смоленки.

— Я могу дать его телефон, — весело покосился на меня писатель-лауреат. — Договоритесь с ним посмотреть вашу картину, он человек общительный…

— Неплохо бы, — кивнул я, надеясь с помощью китаиста хотя бы прояснить смысл изображенного на пергаменте. — Если вас не очень затруднит…

— Меня это очень затруднит, — иронично сказал мужчина и неспеша достал телефонный справочник в бледно-розовой обложке. — Поэтому я буду требовать скидки при оплате за проезд.

— Да бросьте вы, — махнул я рукой. — Я с вас ничего не возьму…

— Ну, смотрите, — повеселел писатель, записывая мне телефон коллеги. — Это вы сами предложили.

Мы расстались на проспекте Энгельса, и я покатил на Васильевский. Теперь там сходились три точки: художественный салон на Наличной улице, куда я собирался первым делом, наш дом и место проживания китаиста Михаила Ивановича, неудачно залезшего под юбку маодзедуновской дочки.

Я рассудил, что в антикварный салон всегда успеется, — их много, а китаеведы в наше время редкость. Это раньше, когда мы вовсю дружили с Поднебесной, а китайцы учились в наших вузах, и анекдоты про них ценились вровень с анекдотами про Ваньте и Маньте, китаеведы, надо думать, водились в каждом институте. Я заехал домой и набрал номер китаиста.

— Алле! — ответил хриплый мужской голос сильно недовольный моим звонком. — Кто это?

Я назвался и назвал фамилию писателя, снабдившего меня номером телефона. После дотошливых «ну?», «от кого, от кого?» и рассуждений о страшной, чертовской занятости и цейтноте, мы договорились встретиться через полчаса на месте впадения реки Смоленки в Финский залив. Попутно я рассказал, что представляет из себя картина.

— Посмотрим, — брюзгливо пообещал Михаил Иванович.

…Я подъехал к берегу залива. Машина почти уперлась бампером в парапет. Эти места мне были хороши знакомы. Несколько лет назад я бегал сюда по утрам и делал разминку. Я вышел. Смоленка в оправе из высокого серого гранита упруго теснила мелкие воды залива. Выше по течению, за широким мостом, где вдоль пологих зеленеющих берегов стояли башни на курьих ножках, вода в реке казалась зеленой. Зеленел и сам воздух над гравийными дорожками вдоль Смоленки, — там росли молодые лиственницы. Здесь же, среди могучих гранитных плит, вода в реке казалась черной и густой, словно пройдя под гулкой аркой моста, где, покачиваясь горлышком, плыла бутылка, она меняла свой цвет.

На плывущие в воде пустые бутылки был ловец: мужчина с берега кидал капроновую сеточку с грузиком и, словив добычу, тянул ее к берегу.

Писатель оказался седым подтянутым мужчиной в джинсовом костюме. В его облике проступали вчерашнее злоупотребление спиртным и недовольство окружающим миром на этой почве. Он словно хотел сказать, брюзгливо и через губу: «Ну, что у вас тут?»

Я вышел из машины и сделал несколько шагов по гранитной набережной. Он протянул вялую ладонь для рукопожатия:

— Ну, что у вас тут? — брезгливо и через губу спросил Михаил Иванович. Он заглянул в открытый багажник автомобиля и стал доставать очки. — Вот эта, что-ли?

— Ну, да, — я поправил одеяло, чтобы картина была видно во всей своей красе. Она и стала видна: китайцы в халатах подтянулись, собака напустила на себя азартный вид, чтобы всем было видно, как ей не терпится настичь кошку и мышку, а мандарин на троне вальяжно распустил усы и прищурился на делегацию — «посмотрим, посмотрим, что вы скажете…»

— Откуда она у тебя? — писатель вдруг перешел на «ты», и вопрос прозвучал напористо, словно картина была в розыске.

— От бабушки жены. — Я почему-то сразу решил говорить правду и только правду. — Она оказалась дворянкой. Но не китайской дворянкой, а нашей… Ее картина…

— Пятьдесят тысяч долларов! — небрежно сказал Михаил Иванович. — На аукционе Сотби.

— Что? — не поверил я. — Вот эта картина?

— А кем была бабушка при советской власти? — писатель, слегка наклонившись вперед, продолжал рассматривать моих китайцев.

— Пенсионеркой, — пожал я плечами. — Женой святого. В смысле, священника, которого сначала расстреляли, а недавно реабилитировали и канонизировали… А в войну станочницей на фабрике работала.

Михаил Иванович лишь недоверчиво хмыкнул.

— А что здесь изображено? — спросил я.

— Сдача экзамена на звание чиновника первого класса, — уверенно сказал Михаил Иванович. — Роспись тушью на рисовой бумаге. Восемнадцатый век. Ты ее кому-нибудь показывал?