Дмитрий Каралис - Дела семейные

— Нет… Только домашние видели. Ну, и гости иногда… — Пятьдесят тысяч бухали у меня в голове, и я не мог сдержать радостной улыбки: — А вы не ошибаетесь насчет цены?

— Сейчас заедем в магазин, возьмем выпивки и закуски, — вместо ответа не то попросил, не то приказал писатель-китаист. — У тебя деньги-то есть? — Я понял, что такой шустряк может залезть не только под юбку, но и в твой кошелек. С другой стороны, поставить бутылку, когда тебе светит пятьдесят тысяч долларов, — святое дело.

— Есть, есть, — я вспомнил, что жена дала мне деньги заплатить за квартиру. — А вы что предпочитаете: пиво, коньяк, водку?

— И водку тоже, — сел в машину Михаил Иванович. — Еще заедем в прачечную, белье получим… А то я три дня на даче безобразничал, жена вывезла в город и обрекла на трудовую повинность.

Сердце пело! Такие огромные деньжищи! Только как попасть на этот Сотби?

— А как попасть на этот Сотби?

— Что-нибудь придумаем, — Михаил Иванович стал доставать из портмоне квитанцию, и я увидел под прозрачной пленкой фото: он стоит, обнявшись, с президентом Америки Картером. — Я президент фонда по поиску тел американских солдат, павших во Вьетнаме, — пояснил Михаил Иванович. — Знаешь, какие самые приятные женщины? Камбоджийки! На втором месте индианки! — писатель повеселел от приятных воспоминаний и ближайших перспектив.

— Понятно, — сказал я, заводя машину.

— Сейчас выпьем, и что-нибудь придумаем, — Михаил Иванович по-хозяйски сидел на переднем сиденье и стряхивал пепел на пол.

— Я женат, — на всякий случай уведомил я. — И не пью!

— А кто тебе предлагает?

Этот юбочник-китаист все больше нравился мне.

Мы доехали до универсама, и писатель, здороваясь с продавцами, набрал в ларьках выпивки и закуски. Я расплачивался, не спуская глаз с машины, где лежала фантастической ценности картина.

Затарившись, мы поехали к заливу напротив гостиницы «Прибалтийская», где гранитная лесенка сбегает к удравшей от берега воде.

По берегу выгуливали собак, бегали дети и на плоской глади серого залива сидели чайки. Вдали, чуть ли не у горизонта, пытался купаться какой-то пьяный. Он ложился в мелкую воду, поднимал голову к небесам и вопил, как пароход: «У-у!» Ему было хорошо, на него показывали пальцем, и чувствовалось, что человек давно не отдыхал столь насыщенно.

Михаил Иванович разложил выпивку и закуску на капоте моей машины, налил коньячку и, хыкнув, выпил за Поднебесную, где он провел лучшие годы своей жизни. Затем, памятуя, что между первой и второй перемычка должен быть небольшой, он выпил за мою картину и ее достойную продажу.

— Ну-ка, дай еще взгляну, — закурив, попросил писатель, и, когда я открыл багажник, уверенно поправил себя: — Я ошибся — шестьдесят! Не меньше шестидесяти тысяч баксов! — Особенно вот этот сюжет хорош! — он показал в правый нижний угол, где жасминнолицый китаец в ультрамариновом халате смотрел на бегущую собаку, а над его головой вился в розовом облачке образ этой собаки. В другом углу картины китаянка в красном платье смотрела на мышку, и над его головой, как это бывает в комиксах, когда хотят показать, о чем мечтает или думает герой, тоже витала мышка, которую она наблюдала.

— Что-то мне не верится, — сказал я, имея в виду стоимость.

— Ты хочешь сказать, она стоит больше? — Михаил Иванович наладился выпить, вспомнив, что не вовремя выпитая третья, это напрочь загубленные первая и вторая.

— Я хочу сказать, что сумма мне кажется фантастической. — На самом деле она уже не казалась таковой, но мне хотелось, чтобы Михаил Иванович поубеждал меня в ценности картины. — Ведь если вдуматься, — ничего особенного. Бумага, разноцветная тушь…

— Где-то я недавно видел подобную технику, — сморщившись от выпитого и вскинув указательный палец, стал вспоминать Михаил Иванович и вспомнил: — В музее Антропологии и этнографии! У Рудика Ица! — палец уперся мне в живот, словно я и был Рудиком Ицем. — Поедешь к нему завтра, скажешь, что от меня, и он тебе подтвердит! Точно! У него я видел! В зале Китая висит! Запомни: Рудольф Фердинандыч Иц!

— Я лучше запишу.

— Надо отлить, — отошел чуть в сторону от машины Михаил Иванович.

— Люди ходят…

— Я старый больной человек, — сказал Михаил Иванович, — меня на Даманском в почку ранили, мне можно. — Он пошарился в штанах и пустил струю, которой, можно было бы свалить трехмесячного теленка. — Сейчас тебе расскажу, как был спецкором «Литературки» на Даманском и крыл в мегафон китайцев русским матом. Самое удивительное, — они отвечали тем же!

Михаил Иванович угомонился только под вечер, когда было выпито все, кроме припасенного на утро пива. Я отвез его домой и помог отпереть дверь. В прихожей висели портреты Мао-дзе Дуна, Че Гевары и Хо-Ши-мина. Михал Иваныч дал мне телефон директора Этнографического музея и несколько актуальных советов, — как следует ублажать китаянок, бирманок и индианок. Про высокочтимых им комбоджиек он умолчал.

Михаил Иванович поставил пиво в холодильник и рухнул спать. Я с колотящимся в горле сердцем помчался к машине. Шестьдесят тысяч долларов так и крутились в моей голове.

Я доехал до дома и позвонил Насте в Зеленогорск.

— Ты стоишь? Немедленно сядь! — подготовив жену, я назвал сумму, в которую оценили картину.

— Сколько? — охнула Настя. — Не может быть!

Я сказал, что может, и рассказал все в подробностях.

— Так ты сегодня не приедешь?

— Нет! Завтра буду звонить этому дядечке в Музей антропологии и этнографии, и, если договорюсь, повезу ему картину.

— А где такой музей?

— Это при кунсткамере, где мамонты и младенцы в банках. Вернее, наоборот — кунсткамера при музее.

Настя помолчала, вздохнула, и я догадался, что сейчас, когда картина увезена, ей стало по-настоящему жалко добродушных китайцев на смуглой рисовой бумаге.

Мне почему-то тоже…

Директор Музея антропологии и этнографии Рудольф Фердинандович Иц надел очки и подошел к стоящей на стуле картине. На другом стуле комом лежали мое синее солдатское одеяло и тесемки. За окном величаво текла Нева и нестерпимо сверкала адмиралтейская игла.

— Прекрасно, прекрасно, — похвалил он, разглядывая картину. — Хороший экземпляр! Почти, как наш! Вы давно не были в нашем музее?

— Лет тридцать не был, — признался я, — со школьной поры…

— Ну, что же! — Рудольф Фердинандович уселся за могучий письменный стол, уставленный статуэтками, и взглянул поверх очков. — У нас сегодня выходной, но если хотите, вас проводят и покажут нечто подобное.

— Подобное моей картине?

— Да.

— Скажите… — замялся я, — а правда, что она стоит шестьдесят тысяч долларов? — Мне почему-то не хотелось идти смотреть подобную картину.