Дмитрий Каралис - Дела семейные

Отец закончил обедать и стал собираться.

— К тому же Жора мне книжку Конецкого купил. Надо забрать.

— Может и мне с тобой прокатиться? — Я отнес грязные тарелки в раковину и посмотрел на отца.

— Правильно, — сказала мама. — Если уроки сделал, прокатись. Я хоть от вас отдохну.

Отец с дядей Жорой родились в Кронштадте с интервалом в несколько минут, и пупки им завязали специальным, как они уверяли, морским узлом.

Если у большинства людей пупок живет в углублении живота, то эти, кронштадтские, напоминали выпуклую пуговицу, пришитую к брюху так, что не подковырнешь.

В детстве — на пляже или в бане — я любил рассматривать отцовский пупок, играл с ним, воображая его то прожектором паровоза, то китайским фонариком, и вообще, считал семейной собственностью, которой можно гордиться и следует охранять. Я натирал его намыленной губкой, а в раздевалке насухо вытирал махровым полотенцем. То же самое я проделывал с пупком дяди Жоры, но с меньшим усердием, чтобы моей кузине Катьке было с чем повозиться дома.

Желающим знать историю пупков, отец или дядя Жора объясняли, что до войны в кронштадтском госпитале пупки мальчикам завязывали специальным образом, что исключало попадание в углубление живота грязи и пота и помогало избежать воспалительных процессов. Традиция, дескать, тянулась штрих-пунктирной линией со времен Петра, который своим указом повелел:

— Младенцам мужеского пола, явившимся на свет Божий в Питерсбурхе и Кроншлоте пуповину вязать на особый флотский манер! — тут дядя Жора вскидывал указательный палец и похлопывал себя по животу, давая понять, что его-то пупок есть продукт неукоснительного соблюдения Петровского указа, а вот с остальными надо еще разобраться. Ибо в Ленинграде традиция порушена, пупки нынче вяжут, как попало, и только если повезет, можно встретить человека, чей узелок в центре живота соответствует петровскому наказу. И чаще всего этот доблестный человек родился в Кронштадте. После такой лекции любому становилось ясно, что эталонным петровским пупком следует считать именно дядижорин пупок, а затем уже моего бати, появившегося на свет через несколько мгновений после брата-близнеца..

Иногда на пляже или на берегу лесного озера отец разрешал мне рисовать древесным угольком или шариковой ручкой на его животе. И тогда пупок становился дулом пушки, палящей в кривоногих фашистских солдат или прожектором военного корабля, спешащего на помощь морякам-товарищам.

Если мы шли на пляж с дядей Жорой и Катькой, то кузина сотворяла из пупка своего родителя удивленный глаз с ресницами, который принадлежал уродцу-пришельцу, чьи ножки уходили в плавки папаши, а десяток тощих рук разбегался по просторному отцовскому животу.

В силу своей выпуклости, живот у дяди Жоры был больше, чем у моего отца, и я завидовал Катьке, которой доставалась лишняя площадь для рисунков. У моего родителя живот был плоский, ограниченный сверху густыми волосами и мне приходилось просить отца хоть немножечко раздуть его, чтобы прорисовать детали битвы красных конников с беляками, освещаемой прожектором нашего бронепоезда. Помню, когда Катька ходила на пляже еще в одних трусиках, она намазюкала химическим карандашам на брюхе задремавшего батяни такое, что очнувшийся от вскрика жены дядя Жора, прикрыл руками живот и тут же вбежал в воду, а тетя Зина, нашлепав заревевшую Катьку, сказала что-то про извращенные наклонности. Рисунка мне разглядеть не удалось, потому что дядя Жора уплыл с ним на вторую отмель и там оттер его мелким песочком.

— Где она могла это видеть? — возмущенно шептала тетя Зина.

— На заборах и не такое увидишь, — пожимал плечами дядя Жора. — Может, ее в кружок рисования отдать? По-моему, у нее цепкий глаз художника.

Прогуливаясь по Зеленогорскому пляжу с дядей Жорой, отцом и Катькой, мы иногда встречали мужчин с похожими, вытаращенными, как глаз, пупками, и тогда возникал неспешный уважительный разговор:

— С какого года? — весело спрашивал дядька, разглядывая пупок, словно это была редкая «Медаль за участие в русско-японской войне». — Ага, с тридцать восьмого! Это когда родилку уже из флигеля перевели. Видишь, Сережа, какой аккуратный ободок?

— Вижу, — наклонялся к пупку отец. — Ручная работа, военврач первого ранга Сапожников. Правильно?

— А в какой школе учился? — продолжал расспросы дядя Жора. — Ясно. А кто физику преподавал? Химера? Странно, почему же я тебя не помню… Ах, эвакуировали… Тогда другое дело.

Мы с Катькой стояли рядом, и я, глядя на разинутый от удивления рот сестрицы, был готов провалиться сквозь землю: получалось, что я как бы и не сын своего отца, не племянник своего замечательного дяди Жоры. У них пупки, что надо, класс! а у меня скучная мирихлюндия!.. Я начинал мрачно ковыряться в песке и осуждал маму, которая не догадалась съездить на денек в Кронштадт, чтобы родить меня там и позволить врачам завязать мне пупок симпатичной блямбочкой.

Если отец сидел со своим пупком более-менее тихо, то дядя Жора создал на этой почве нечто вроде клуба. Его члены перезванивались и обменивались визитами. Примерно раз в месяц дядя Жора выводил свою команду в новую баню с бассейном на углу Марата и Стремянной. Отец ходил на эти сборища, но держался в тени своего брата-близнеца, чей пупок все признавали за № 1, эталонный.

Несколько раз отец брал меня в эту веселую мужскую компанию. Они до одури хлестались вениками в парилке. По очереди ныряли в бассейн и зубами доставали со дна белую эмалированную кружку. Сидели, набросив на плечи простыни, и вспоминали детство, проведенное в Кронштадте — война, блокада, эвакуация, возвращение на остров… Пили водку с пивом и воблой. Звонко хлопали себя по пуговицам в центре живота. Хохотали. Хвалили дядю Жору, собравшего их всех вместе. Вспоминали, кто куда разъехался, и кого еще надо привлечь к их избранной компании.

Крепких сорокалетних мужиков связывало место и время рождения, я любил их, как любил отца и дядю Жору, но перестал ходить с ними в баню. Это был их мальчишник, и я чувствовал себя на нем лишним. Они подмигивали мне, хлопали по плечу, по-свойски сталкивали с бортика бассейна в воду, нещадно лупили веником, как лупят только своих, но я видел их соскальзывающие на мой живот взгляды и читал в них разочарование: хороший ты парень, но пупок не наш…

Отец с дядей Жорой, кажется, поняли меня. Надо жить с тем пупком, что есть, — решил я.

Мы приехали к дяде Жоре и позвонили.

Тетя Зина в знак протеста смотрела телевизор. Я на всякий случай передал ей привет от мамы, и она выдавила из себя улыбку.

Дядя Жора расцвел при виде брата и повел нас к столу, за которым сидел кряжистый, как сосна в дюнах, капитан портовского буксира Феодосий Федорович. Вид у него был усталый, но он бодрился: таращил глаза и старался улыбаться. Седые с зеленью волосы были расчесаны на прямой пробор. Мне показалось, появление отца его несколько обеспокоило.