Дэниэл Хэндлер - Наречия

Зато я хорошо помню парня по имени Кит. Я бы не сказал, что моей сестре нравился именно он, потому что она никому не отдавала предпочтения. В принципе любой мог протянуть ей стакан с ромом, пока она лежала, ожидая, что перед ней пройдут на задних лапках. У нас с ней была договоренность: в те редкие дни, когда я не ходил в клуб, я переодевался в сарайчике и потом, чтобы никому не мешать, плескался один в глубоком конце бассейна. Тем временем ее ухажер оставался рядом с мелким концом, где моя сестра болтала ногами в воде. Зачерпнув полную пригоршню, он лил ей на ноги воду до самого вечера. Я же, устав торчать на четырехметровой глубине, вылезал на бортик по шаткой лестнице, потому что от воды моя кожа сморщивалась до невозможности. Четыре перекладины, три перекладины, пять перекладин на лестнице — точно я тебе сказать не могу, потому что не помню. Лестница совершенно вылетела у меня из головы — наверное, в тот самый момент, когда я наконец научился подтягиваться на ней, вылезая из воды. Это случилось в последний раз, когда я выбрался из бассейна и направился в сарайчик, чтобы навсегда переодеться, за мгновение до того, как я пал, если можно назвать это ощущение падением, если я действительно падший.

Покажите мне мужчину, который бы не западал на другого мужчину, который только что вышел из душа и надел плавки, потому что я и его полюблю. Да-да, любовь моя, да-да. Мокрые от воды плечи. Влажные волосы торчат рожками. Он пытается пригладить их рукой, а на руке оловянный или серебряный браслет, как у хиппи, не иначе подарок подружки или сувенир на память о том месте, где он когда-то побывал, прежде чем наши с ним пути пересеклись. Волосы цвета холмов, что окружают клуб, когда ударит засуха, но я больше ни шагу в тот клуб, даже не надейтесь. Грудь вздымается с каждым вздохом, словно живет отдельной от остального тела жизнью, но что в нем меня так привлекает, этого я тебе не скажу, ты уж мне поверь. Да-да, любовь моя, да-да. На пять лет меня старше, руки голые, в них полотенце, мускулистая грудь — моей сестре такие нравятся, волосы — мне такие еще только предстоит отрастить — тянутся ко мне подобно теплому дымку из чьего-то рта. С головы до ног, с головы до пениса, набухшего от сидения весь день рядом с той, которую хочешь, и потому идешь в душ, чтобы холодной водой немного себя остудить, — нет, ничего подобного я раньше не видел. То есть, конечно, видел — в раздевалках, иногда в учебнике, но это не в счет. Да-да, любовь моя, да-да. До Кита я еще ни в кого не влюблялся. О, его руки, его лицо — он даже не глянул в мою сторону, — его сжатые в тонкую линию губы. И откуда только они у того, кто может запросто выйти из-под душа, разделить тесное пространство с чьим-то братом, просто так потрогать свой пенис, посидеть на деревянной скамье и высушить свои пятки там, где я не осмелюсь даже ступить ногой, загубить мою жизнь, как попсовая песенка может навсегда отравить вам мозг. В четырнадцать лет мне было ни за что не произнести таких слов, как «я млел», теперь же я ничего не помню, кроме того, как «я млел», пока он пробирался сквозь сваленную кучей одежду, пока надевал нижнее белье, и как я слегка загораживал ему дорогу. Он подтолкнул меня в бок — чуть ниже подмышки, о боже. Он подтолкнул меня, и я как бы оказался у него в кадре — Кит, Кит, Кит, Кит поднял глаза и произнес то, что я сам только что произнес, когда эта птица попалась на пути моего мяча: — Эй!

От него пахло ромом, но потом голубая рубашка поглотила его тело. Он застегнул молнию на брюках и ушел прочь, неся в руке ботинки, словно только что списал меня со счетов. На какое-то мгновение дверь распахнулась и на какое-то мгновение закрылась снова. Из портативной магнитолы сестры доносилась песня, а может, и не из магнитолы вовсе, а из открытого окна. Это была песня «Приди и возьми мое сердце» в исполнении группы «Эль Клаб» с их дебютного альбома «Представляем Эль Клаб», записанного на студии грамзаписи «Эль Клаб рекордз», и Кит надевал плавки во время второй строчки, этой самой «да-да, любовь моя, да-да», в то время как бас-гитара так отчетливо рокотала, что я могу повторить всю ее партию нота за нотой. Музыка зазвучала громче, когда дверь сарайчика открылась, а затем, когда Кит направился домой, стала тише, но я так и не могу выбросить из моей головенки эту мелодию. Я никогда — понимаете, никогда, — больше не видел его. Если я звонил своей старшей сестре и спрашивал ее, она отвечала мне: «Какой такой Кит? И зачем он тебе понадобился?» Вот и жена моя твердит то же самое, словно припев какой-то дурацкой песни. Лишь только утром, подобным этому, когда птицы живут своей птичьей жизнью, скрытой от нас под облаками, иногда на какое-то мгновение можно лишиться головы. Ты один, без свидетелей, не надо ничего никому объяснять, как оно бывает, когда пересекаются под солнцем пути-дороги. А что такое любовь, если не случайное столкновение на полной скорости, мгновенное, но смертельное, после чего кто-то безжизненно распростерт на зеленой лужайке. Я убил птицу, и я больше никогда не видел Кита. И я один сегодняшним утром, и носок ботинка у меня в крови.

Вы не поверите, как я его люблю. Я и сам в это плохо верю. Можно ли полюбить кого-то навсегда и вместе с тем не вспоминать о человеке долгие годы? Да-да, любовь моя, да-да. Можно ли навсегда потерять кого-то, кто только что шагнул вам навстречу из душа, завернутый в полотенце? Да-да, любовь моя, да-да. Уж поверь мне в это загубленное мгновение. А затем я тихо и печально похороню его и продолжу мою игру.

— Позвольте объяснить, что происходит с евреями, — сказал этот тип. Он только что вышел из холла и что-то пробил на себя — должно быть, кофе, причем пролил совсем недавно, потому что кофе еще покрывал блестящими коричневыми бусинками уродливую, вздутую ткань его жилета. Говорил тип громко, чтобы перекричать музыку, доносящуюся из наушников, хотя это вряд ли придавало ему особый вес в деле защиты прав и интересов еврейского народа. Но мы все равно прислушались. Ведь мы с Лайлой и без того всю нашу жизнь являемся представительницами этого самого народа и потому сгорали от желания узнать, что же такого с нами происходит.

— Им нужны деньги, верно? — говорил тип. — Уточним. Нам нужны деньги всего мира, ведь так?

— Так, — ответили мы. Я сама сидела без гроша в кармане, а вскоре как раб к галере буду прикована к студенческому кредиту. Так что, если как следует поразмыслить, деньги всего Мира оказались бы мне очень и очень кстати.

— А деньги всего мира где? Ну конечно, в Сан-Франциско, — продолжал тип, — или, как его сейчас называют, Сан-Фран. Я сам туда намереваюсь слинять, хочу устроиться спасателем. Вскоре там произойдет нечто совершенно кошмарное, то, что евреи постараются использовать в свое оправдание. Может, рухнет здание, ну, как тогда с террористами, или… — Тип сорвал свои наушники и повесил на шею. Наушники чем-то ужасно напоминали эти самые дурацкие подушки, которыми обычно пользуются в самолетах. Тип развел руками, будто жонглировал пригоршнями муки. А еще он издал звук, словно десятилетний мальчишка, который притворяется, что сейчас что-то взорвет. Смотреть на него было весело, но опять-таки я и сама была слегка навеселе. Не знаю, почему Лайла его слушала, хотя, с другой стороны, у нее отзывчивое сердце. — Согласно моей теории, это будут либо террористы с бомбами, либо вулкан. — Из наушников доносилась старая песня, которую с завидным воодушевлением пел ее первоначальный исполнитель. — И знаете, откуда мне это известно?