Майя Кучерская - Бог дождя

Ей хотелось, чтобы эта отравленность, затравленность перекинулась на голову, чтобы разгорелся бред, начались галлюцинации – тогда бы он обязательно пришел. Он пришел бы к ней и сел рядом. Ничего не надо, только чтобы ты зашел ненадолго. И просто был. Но даже в снах он ей не являлся. Она ведь все же спала по ночам, ложилась и только об одном молилась Богу. Приснись, приснись мне, пожалуйста, присни мне его, Господи Боже мой! Но не снился, не приходил. Что за зло ты против меня имеешь, что в эту неделю ты ко мне не приходил? Отчаянье скручивало все жестче, и невозможно было вынести, она застывала то в одной, то в другой комнате, сжавшись в комок, включая и выключая глупый телик. В какой-то момент, в припадке внезапно охватившей ее злобы, она начала бить кулаком по книжному шкафу – но книжки были упиханы так плотно, что сотрясение ничего не меняло. Шкаф только покачивался слегка. И вдруг раздался глухой стук. Выпал Овидий. Аня даже засмеялась нервно – старый сборник 1973 года, с переводами Михаила Гаспарова, читанный последний раз на первом курсе. Нет уж, она в эти игры не играет, все эти гаданья по книжке – детское язычество – ни за что. Книга лежала на полу – раскрывшись, глядя на нее черными линиями строк, и было что-то жалкое в том, как она открылась, как беспомощно призывала себе прочесть. Ладно уж, так и быть, Аня села на корточки, глянула на страницу: «Белый лебедь поет в час, когда судьбы зовут. / Я обращаюсь к тебе, хоть сама не надеюсь мольбою / Тронуть тебя, и пишу, зная, что бог не со мной»… Не со мной. Это было письмо Дидоны, она подняла томик, заглянула в оглавление. Ну конечно! Кроме этих душераздирающих писем возлюбленных и «Искусства любви», было здесь и «Лекарство от любви». Сам Бог ей послал этого язычника и озорника на помощь. Она села прямо на полу, поджав ноги, начала читать. А вдруг сквозь иронию и шуточки, вдруг сквозь всю эту тяжелую чувственность, «перезрелую фривольность», как говаривал когда-то Журавский, от которой в Овидии ее всегда тошнило, все же удастся вычитать мудрый совет? И в самом деле обнаружить лекарство? Но Овидий не рекомендовал влюбленным юношам ничего особенного. Ну бегство, конечно, в другой город, в путешествие – это она и так исполнит, еще немного – и окажется за морем, а сейчас, куда сейчас деваться? Еще Овидий советовал искать в любимой недостатки: «У подруги моей неизящные руки»… «Ростом она коротка»… Аня улыбалась, это было забавно, но совсем не про то. «С первой попавшейся ляг, угаси ею первую похоть». На этих словах она захлопнула томик и снова втиснула его в щель между книжками на полке. «С первой попавшейся ляг»…

Она легла, легла на пол. Это и оказалось выходом. Она лежала на полу и смотрела на тонкую трещину в потолке и длинное серое пятно в форме следа от гигантского сапога – лет пять назад их залили соседи. Потом на небо, на неподвижные, сияющие солнечным светом облака. Облака, думала она, ночные сорочки богинь. А может подушки? Спина уставала лежать на жестком, начинала ломить, но Аня не поднималась, только стаскивала себе с кровати подушку, уминала под голову, лежала дальше. Отчего-то такое положение тела облегчало положение дел.

Положение дела облегчало положение тел. Она включала музыку, что-то все время кричал Фредди Меркьюри, как известно, умерший от СПИДа и гомосексуализма. И то, и другое придавало его фигуре странное, больное очарование, к тому же и пел он чудесно, и тоже был в своем праве. Led Zeppelin давно был сослан, жил в нижнем ящике, погребенный другими кассетами в опале, к нему немыслимо было прикоснуться: слишком близко было небо, слишком близко окно, а от окна тихо вилась вверх веревочная лестница Иакова, лестница на небеса, stairway to Heaven. Поэтому Меркьюри – нейтральный, прекрасный. Известной картинке не хватает еще бутылочки, но ее-то и не было. Сказывался странный ступор: только не это. Эту грань нельзя было перейти. Ради него нельзя. И никакой бутылочки.

Всего раз в день, имеющий уши да слышит – всего раз в день она звонила. Это было как никогда – единственная коротенькая возможность, такая призрачная, такая великая, и ведь все уже она знала наперед, но поднималась и звонила все равно. Единственный обжигающий глоток стыда. Чаще всего трубку никто не брал. Иногда брал пьяница-сосед. Аня выучила его интонацию наизусть, его запинающееся и почему-то вечно изумленное «але». Будто он не знал, что на свете бывают телефоны, и люди по ним звонят. И она была не слишком разнообразна, она спрашивала своим голосом, хотя могла б и подделать, могла б что-нибудь пропищать или пробасить, но она своим собственным голосом говорила в сотый, тысячный раз:

– Здравствуйте, позовите, пожалуйста, отца Антония.

– Его нет.

Иногда сосед был многословнее:

– Да вроде нет его, уехал, что ли, куда…

Однажды Аня осмелела и продолжила.

– А не сказал, когда вернется?

– А ты ему кто?

В ужасе она бросила трубку.

Многое ей казалось неясным – это ведь батюшка ей открылся, он говорил, он исповедовался – она только слушала, но сейчас в ней в зрело чувство противоположное: наоборот – распахнулась она, раскрылась она, ему себя отдала она. И доверившись, отдавшись, не успела понять, когда же, в какой момент он вдруг перестал это принимать, начал пренебрегать, посмеиваться – над ней, над ее душой – обнаженной. А она все не умела заметить, все говорила взахлеб – в лицо похохатывающему, добродушному цинизму…

Все уговаривала себя, еще во дни тягостных сомнений, после мыслей об уходе и беготни по чужим приходам: потерплю, потерплю чуть-чуть, потерпи на мне, как сказано однажды, в этом ведь все христианство – женщина в ней терпела, не христианка. Так жены терпят насилие мужа, это бабье что-то, извечное, русское в ней пробуждалось – тогда еще! Ничего-то она не понимала раньше – и только сейчас ее охватило вдруг чувство поруганности. Ей болезненно чудилось, что она обесчещена. Так, таким говорить с женщиной – обесчестить ее. «Своя в доску!», да он же просто не уважал ее больше, это так ясно стало теперь. Поэтому – ну что и звонить ей, этой…?

В таких раздумьях прошла неделя. В воскресенье отец Антоний наконец позвонил.

Аня была совершенно спокойна, она не выказала радости, только слегка, только вежливо. Он позвонил совсем поздно и разбудил ее, она уже задремала. Они говорили. Отец Антон был мягок, добр, все время ее смешил – рассказывал, как пытался приготовить однажды вишневую настойку, как ее вылакал из таза живший тогда у него кот, еще какие-то смешные истории. У батюшки был явный комический дар. Аня хохотала до слез, никакой недели, тяжких мыслей и пола не было. После этого звонка отец Антоний пропал снова, однако и Аня училась, училась тоже, и сказала себе спокойно, но так, чтобы нельзя было не разобрать: ну а теперь разрешается звонить ему один раз в три дня.